Сам же Чезаре с той страшной грозовой ночи не позволял себе даже вспоминать про Энрико Пессину. Для него этого человека никогда не существовало: так мы прихлопываем комара, который насосался нашей крови, через минуту уже не помня о нем.
Стояло лето, на редкость погожее, ясное и спокойное — о таких с грустью вспоминается, когда набегают облака. Полет ласточек в чистой лазури, пчелы, жужжащие вокруг цветов, веселые детские голоса, аппетитные запахи, которые исходят даже из самых бедных домов, — все дышало довольством и спокойствием.
Было солнечное июльское воскресенье, но свежий северный ветерок ласкал кожу. Белье, развешенное на заре на лугу перед прачечной, уже высохло и сияло чистотой. Чезаре собрал его на тележку, аккуратно сложил и разместил по порядку в шкафах, предназначенных для чистого белья. Он работал голым по пояс, с удовольствием греясь на солнце, которое слегка припекало плечи, в то время как прохладный ветерок их освежал. Мускулы перекатывались под его бронзовой кожей, густые волнистые волосы падали на лоб. На душе было легко и спокойно, дело спорилось в его руках.
Закончив работу, он закрыл на два оборота тяжелую дверь прачечной и перешел на другую сторону улицы, чтобы отнести хозяйке ключ. Она жила в своем домике здесь же неподалеку.
Чезаре постучал раз, постучал другой, но ответа не дождался. Он толкнул створку, и дверь открылась. За нею был маленький темный коридор, в конце которого еще две двери: в гостиную и в кухню, а дальше — лестница, ведущая на второй этаж. В этой полутьме ощущался вкус достатка и довольства, волнующий аромат каких-то специй и весенних глициний.
— Синьора, — позвал он. — Это я, Чезаре.
Послышался шорох легких шагов, и вскоре вдова появилась на верхней площадке лестницы, наклонившись через деревянные перильца вниз. На ней была лишь тонкая батистовая рубашка, перехваченная в талии пояском.
— В чем дело? — спросила она.
— Ключ, — ответил парень, глядя снизу вверх и пытаясь дотянуться, чтобы передать ей его.
Женщина разразилась веселым смехом.
— И ты думаешь, я так смогу взять его?
— Нет, но… — Чезаре был смущен и растерян, ибо эта красивая спелая женщина давно волновала его.
— Хорошо запер? — осведомилась она.
Чезаре протянул ей в ответ ключ.
Она улыбнулась его замешательству.
— Я не спрашиваю, есть ли у тебя ключ, — весело сказала она, — я спросила, хорошо ли ты запер. — У нее был теплый низкий голос, полный жизни и ласкающий слух.
— Я запер, — ответил Чезаре хрипло, ощущая, что у него пересохло в горле.
— Ну, иди сюда. — Она была польщена замешательством парня, выдававшим его чувства к ней. Ей нравилось дразнить его невинную чувственность, ощущать мальчишески скованную, но нешуточную страсть. — Ну иди. Чего же ты стоишь?
— Я? — удивился он.
— Ты, конечно. Кому же я еще говорю?
Чезаре начал подниматься по лестничному маршу, который отделял его от площадки, где стояла вдова. На четвертой ступеньке он споткнулся. Хозяйка разразилась искренним смехом. Чезаре побагровел, услышав над головой ее смех. Он уже почти ненавидел эту самоуверенную женщину, которая насмехалась над ним. Ее тонкая батистовая рубашка показывала больше, чем скрывала, а шея и руки были голые до самой груди.
— Иди же, голубок, — подбодрила она его снова. — Иди, не робей.
Когда Чезаре поднялся, она взяла у него ключ и повесила на гвоздь вместе с другими. Ее белая кожа казалась жемчужной в сиреневой полутьме, а этот странный запах специй и весенних глициний, который он уловил в коридоре, исходил от нее самой.
— Пошли, — сказала она, понизив голос таинственно, и улыбнулась при этом, словно готовя какой-то сюрприз.
Не чувствуя под собой ног, Чезаре вошел за ней в спальню, обставленную строго, но со вкусом, и залитую солнцем. Хозяйка обернулась и взглянула на него своими черными блестящими глазами, в то время как сам он, точно завороженный, не мог оторваться от впадинки, видневшейся за низким вырезом рубашки на ее высокой груди.
— На что ты смотришь? На портрет моего Пеппино? — лукаво засмеялась она.
Только теперь Чезаре заметил миниатюрный портрет ее покойного мужа, висевший там на тонкой цепочке.
— Я не смотрел, — беспомощно увиливая, пробормотал он. Брюки у него между ног вдруг взбугрились с неожиданной силой.
— Сейчас мы положим Пеппино в ящик. — Почтительным и в то же время естественным движением девочки, которая снимает с себя бусы перед тем как лечь спать, она сняла и положила в комод реликвию.
— Тебе неприятно? — спросила она.
— Почему мне это должно быть неприятным? — Чезаре густо покраснел.
— А ты красив. — Она взяла его лицо между ладонями, мягкими и нежными, источавшими какое-то материнское тепло. — И должно быть, так же добр и силен.
— Не знаю. — Никто никогда не говорил ему, что он красив. Разве что очень давно, когда он еще был ребенком. Но с тех пор прошло уже столько лет, разве он мог это помнить? И потом, какой смысл для мужчины быть красивым или хорошим? Мужчина есть мужчина.
— Можешь поверить, раз это говорю тебе я. — Она вынула свои черепаховые шпильки, и светлые тонкие волосы, собранные на затылке в пучок, заструились вокруг ее лица и плеч. Так она выглядела более женственной, молодой и еще более желанной.
— Я верю вам, — едва ворочая языком, сказал он. Что бы она ни сказала сейчас, он бы всему поверил.
— Можешь говорить мне «ты». — Она прижалась к нему, нежно целуя его в угол рта, потом в глаза, потом в подбородок и шею. Он был неподвижен. Эти ласки повергли его в смятение, но он не знал, как на них отвечать. Он весь напрягся, как тетива, хотя и испытывал несказанное блаженство.
— Мамочки, — удивленно воскликнула она, скользнув рукой по его брюкам. — Да неужто это твоя штука?..
— Но я… Но это… — остолбеневший парень не знал, что и сказать, почти теряя дар речи.
— Покажи-ка, посмотрим, права ли я? — с шутливым любопытством склонилась она, начав расстегивать пуговицы на брюках. Она расстегивала их одну за другой, пока его до предела напрягшийся член не выскочил наконец мощно вверх, точно освобожденный из плена. — Святая мадонна! — воскликнула она. — Здоровья у тебя хоть отбавляй.
Она раздела его и быстро сбросила с себя рубашку. Нагая, она повергла его в окончательное смятение. Как завороженный, он уставился на нее, словно и не думал что-либо предпринимать. Ей пришлось самой улечься на кровать, почти опрокинув его на себя, но и тут он сохранял эту столбнячную неподвижность.
— Ты должен толкать его. Толкай же скорей!.. — шептала она, сгорая от нетерпения.
— А я не сделаю тебе больно? — наивно спросил он, осторожно входя в ее лоно.
— Постараюсь не умереть. Толкай же, голубчик, толкай! — Ее страсть лишь возрастала из-за робкой деликатности парня. Покойный муж никогда не стучал, прежде чем войти, и никогда, даже в первую брачную ночь, не заботился об ее ощущениях.
