— Кому надевали слюнявчик? — гремел великолепный голос (заметим, что даже шепот епископа оглашал весь храм). — Кого вырвало за ужином?
Викарий задрожал. Лицо его стало темно-лиловым.
— С индейкой что-то случилось, — выговорил он.
— Еще бы! Вы ее слопали, вот что с ней случилось. Если бы вы заботились о душе так, как заботитесь об утробе, вы были бы епископом.
— Да?
— Нет, что это я! У вас бы мозгов не хватило. Викарий зловеще засмеялся.
— Мозгов! Нет, это бесподобно! Мы прекрасно знаем, как становятся епископом.
— Что вы имеете в виду?
— Вот вы — епископ. Не будем спрашивать, чему вы этим обязаны.
— То есть как?
— Так. Не будем.
— Почему?
— Потому. Вам же лучше!
Этого епископ не выдержал. Лицо его перекосилось, он шагнул вперед — но Августин вскочил в комнату.
— Ну, ну, ну, ну! — сказал он. — Ну-ну-ну-ну-ну! Епископ и викарий воззрились на него.
— Не надо! — заметил мой племянник.
Первым опомнился викарий.
— Кто вас сюда пустил? — заорал он. — Почему вы скачете? Вы что, клоун?
Августин смело встретил его взгляд.
— Нет, — отвечал он, — я священник. А потому мне больно, когда священнослужители, мало того — бывшие друзья, забывают о дружбе и о сане. Это дурно. Это очень дурно, мои дорогие.
Викарий закусил губу. Епископ опустил голову. Августин положил руки им на плечи.
— Разве можно так кричать? — спросил он.
— Это не я, — сказал викарий, — это он начал.
— Ну и что? — возразил мой племянник, останавливая жестом епископа. — Будьте благоразумны. Уважайте правила спора. Помягче, полегче, поучтивей. Вы считаете, — обратился он к епископу, — что у нашего друга слишком узорные ризы?
— Да. И не уступлю.
— Допустим. Но что такое узор перед истинной дружбой? Подумайте немного. Вы вместе учились. С ним, с нашим славным хозяином, играли вы на лужайке, с ним метали перья на уроке. Неужели все это ничего не значит для вас? Неужели память молчит?
Викарий вытирал слезы. Епископ искал платок. Все молчали.
— Прости меня, — сказал наконец епископ.
— Нет, ты меня прости, — сказал викарий.
— Знаешь, индейка протухла. Помню, я еще удивлялся, зачем подают такую гадость.
— Когда ты положил эту мышь, ты совершил подвиг. Тебя бы тогда и сделать епископом.
— Пирог!
— Слон!
Они обнялись.
— Вот так-то, — одобрил Августин. — Все в порядке?
— Да-да! — воскликнул викарий.
— В высшей степени, — подтвердил епископ. — Носи что хочешь, Пирог, тебе виднее.
— Нет-нет! Я был не прав. Зачем вообще эти вышивки?
— Пирог, мой дорогой…
— Не беспокойся, Слон! Мне совершенно все равно, есть они или нет.
— Какой человек! — Епископ закашлялся и помолчал, чтоб хоть немного скрыть свои восторги. — Пойду-ка погляжу, где моя жена. Они гуляют с твоей дочерью.
— Вон, возвращаются.
— А, вижу! Красивая у тебя дочь… Августин хлопнул его по плечу.
— Золотые слова, епиша! Лучшая девушка на свете. Я ее люблю, и, спешу сказать, взаимно. Недостает отцовского благословения. Тогда уж огласили бы в церкви. Ну как?
Викарий подпрыгнул, словно его укололи. Как многие викарии, он недолюбливал простых священников, а моего племянника считал самым жалким из этого презренного класса.
— Что?! — воскликнул он.
— Превосходнейшая мысль, — умилился епископ. — Я бы сказал, перл мудрости.
— Моя дочь — за простым священником!
— Кто им не был? Ты — был, Пирог.
— Да, но не таким.
— Конечно. И я таким не был. Куда нам с тобой! Я в жизни своей не встречал такого замечательного юноши. Знаешь ли ты, что меньше часа назад он с удивительной смелостью и поразительной ловкостью спас меня от мерзкой собаки в черных пятнах? Я буквально погибал, когда этот молодой человек быстро, четко, мудро угодил в нее камнем.
Викарий явственно боролся с каким-то сильным чувством.
— В черных пятнах? — уточнил он.
— Черных, как ночь. Но не черней ее души.
— Угодил камнем?
— Еще как!
Викарий протянул Августину руку.
— Маллинер, — сказал он, — я этого не знал. Теперь, когда я знаю, у меня нет возражений. Именно эта собака цапнула меня за ногу во второе воскресенье перед Великим постом, когда я гулял по берегу, сочиняя проповедь о некоторых проявлениях так называемого духа времени. Женитесь, я разрешаю. Да обретет моя дочь то счастье, которое может дать ей такой муж.
Ответив с должным чувством, Августин ушел, а за ним — и епископ, молчаливый, если не мрачный.
— Я очень обязан вам, Маллинер, — через какое-то время сказал он.
— Ну что вы! — воскликнул Августин. — Что вы, что вы!
— Обязан. Вы спасли меня от большой беды. Если бы вы не вскочили в комнату, я бы дал ему в глаз.
— Наш дорогой викарий может довести, — согласился Августин.
— Я уже стиснул руку, сжал кулак, приноровился — и тут вы. Страшно подумать, что было бы, если бы не такт, удивительный в ваши годы. Меня могли лишить сана. — Он вздрогнул. — Меня бы выгнали из клуба. Но, — он погладил Августина по плечу, — не будем гадать! Не будем строить мрачные домыслы.
