в частную собственность и должна была быть готова во всякое время удовлетворить страсть своего господина.
В гаремах, в которых содержались захваченные грабителями или купленные женщины, выработалось искусство наслаждаться половой страстью, тут искусственно воспитывали самку, которая в любой момент могла служить самцу не для размножения, этот инстинкт отходит на задний план, а для удовлетворения его чувственности. Именно в связи с легкостью удовлетворения этой чувственности всегда послушной самкой и в самце развивалось ненасытное половое чувство. Только с этого момента начинается преобладающая роль полового чувства в человеке[1733].
Воззрения Лядова базировались на последнем слове науки. Врач Успенский утверждал, что «у людей также обнаружено нечто вроде половой периодичности. У дикарей… особенно резко наблюдаются такие „половые“ периоды: в самых отдаленных друг от друга углах земли весной или осенью происходят праздники, связанные с половыми сношениями и заключением браков»[1734]. «Первым же свойством современной половой жизни человека», развивал эту же мысль Залкинд, является «неуклонно нарастающий отрыв ее от единственной биологически для нее осмысленной базы», постепенное иссякание в ней «надличного целевого ее содержания, т. е. функции размножения»[1735]. «Праздная и изнеженная паразитическая буржуазия древности, жившая за счет эксплуатации рабов, превратила половой инстинкт в половую страсть, расщепила соединенные в природе тесными узами половое влечение и продолжение рода и превратила половую жизнь в половые наслаждения и половые извращения», – соглашался Глезер[1736]. Визионер Леонид Сэвли восхищался половой жизнью животных, все еще сохранявшейся какое‐то время при «первобытном коммунизме». В менструации он видел порождение частнособственнического общества, исковеркавшего такие естественно-природные явления, как «весенняя течка». Сэвли выражал уверенность, что в развитом социализме половая любовь будет длиться не дольше полутора-двух лет, заканчиваясь «в период кормления матерью новорожденного ребенка или непосредственно за ним»[1737].
«Что мы сохраняем из буржуазного парного брака и что считаем специфически буржуазным в этом парном браке? – спрашивал Луначарский в Ленинграде 18 ноября 1926 года. – Буржуазным, отрицательным, абсолютно для нас неприемлемым в этом парном браке является неравенство мужчины и женщины. Вот основа буржуазной семьи, по которой мы бьем непосредственно. <…> Этот политический порядок семьи, то, что в семье есть глава, что семья, – не соглашение, не трудовой союз, – это мы считаем буржуазной чертой семьи». Но, спрашивал Луначарский, «протестуем ли мы против парной семьи, когда муж и жена говорят: мы любим друг друга, уважаем, заключаем длительный союз на много, много лет, пока его не разрушит что-нибудь особенное, хотим жить вместе, делить все радости и горести, помогать друг другу, рожать детей, растить их, – вот это буржуазно или не буржуазно? <…> Мы должны сказать, что лишенная своих буржуазных черт – командования мужчины и погребения женщины под бременем домашнего хозяйства, – лишенная этих черт парная семья, длительный союз во имя общего строительства жизни, рождения и воспитания детей есть единственная форма, которая нам нужна. И тот, кто хочет до конца выполнить свой долг – и политический, и рабочий, и человеческий, – должен основать именно такую семью». От теории «стакана воды» молодежь взбесилась, возмущался Луначарский[1738].
Повышенная озабоченность половыми отношениями в 1920‐е годы была частью более масштабного процесса по внедрению официальной идеологии в частную жизнь. Советский дискурс эротизировал связанные с бытом вопросы, чтобы в итоге более эффективно их политизировать. В стенограмме вымышленного диспута на тему «Свободная любовь» один комсомолец спрашивает: «Должно ли государство вмешиваться?», и публика отвечает: «Должно!»[1739] Литература и критика впряглись в эту работу, усиливая друг друга. Возникла схема, которую мы видим на примере «Луны с правой стороны»: половые эксцессы, описанные повествователем, вызывали лавину критических писем от читателей. Затем эти вопросы обсуждались во всех подробностях на открытых диспутах, которые, в свою очередь, тоже публиковались. «Было бы более чем наивно утверждать, что эти вопросы не проникают в пионерскую среду», – отмечал С. И. Гусев. Главное было в другом, «чтобы такого рода вопросы проникали в пионерскую среду не как физиологические, а как общественные вопросы»[1740]. Чью бы сторону ни занимал участник диспута, использование официальной терминологии в отношении интимной жизни оказало разрушительное воздействие на автономию приватной сферы[1741].
Еврейство рассматривалось как типичный источник половой невоздержанности студентов[1742]. Как представитель мелкой буржуазии, еврей противопоставлял себя пролетарскому коллективу, прикрывая свой эгоизм сладкими речами об абсолютной свободе. «Эй ты, дьявол, – кто-то говорит Исайке, – продолжай, а то не заметишь, как пейсы отрастут, жена шестерых принесет, так что придется перину покупать».
– Уж больно ты, Исайка, жаришь нынче хорошо, даже свой акцент потерял.
– И верно, – захохотал Андрюша. – Ты совершенно, Исайка, потерял в себе нацию, – и он обратился к Рахили. – Правильно я говорю или нет?
Рахиль показала желтые зубы.
– Хе-хе, я тоже так думаю.
Темперамент Исайки оказывается «интернационального свойства», а вот Рахиль, которая все время жеманничает, «сладострастна», как все еврейки. Когда кто-то напомнил о наличии наркотиков, она «судорожно затряслась всем своим телом»[1743]. Речь шла об анаше, которая имеет следующее определение в «Словаре жаргона преступников» С. М. Потапова: «Анаша – наркотическое средство, употребляемое для симуляции психоневрастении»[1744]. Наркотики, как одна из черт материального благополучия, были частью имиджа буйствующих анархистов из среды победившего пролетариата. К особой «наркотической культуре» приобщались «не только лица, связанные с криминальным миром, но и рабочие, мелкие совслужащие, красноармейцы, революционные матросы»[1745].
Не случайно Малашкин относит своих антигероев к евреям. «В месяцы, предшествующие исключению оппозиции из партии, арестам, ссылкам (вторая половина 1927 года), антисемитская пропаганда приняла совершенно распущенные формы», – писал Троцкий. Смилга рапортовал о событиях у гостиницы «Париж» 7 ноября 1927 года: сторонники большинства ЦК стали призывать толпу ворваться в гостиницу и расправиться с находившимися на балконе оппозиционерами. К этому времени из толпы, наряду с криками «Долой!» и «Бей оппозицию!», стали доноситься крики «Бей жидов-оппозиционеров!», «Бей жидов!»[1746]. «У Троицких ворот Кремля какой-то черносотенец во всю глотку орал: „Долой жидов Троцкого и Зиновьева“, и когда коммунистка Янина Козловская крикнула: „Долой провокаторов и антисемитов“ – то подверглась избиению хулиганов, кричавших: „Бей троцкистку“»[1747]. Подобные вещи говорились во время дискуссии и в Сибири. На собрании в Вокзальном районе Новосибирска кто-то кричал: «Оппозиция – это все жиды… их нужно топить»[1748]. С антисемитскими настроениями выступала в Томске некто Поперекова: «У нас много иностранцев, которым дали свободу, вот тому же Троцкому. Нужно быть с этим осторожнее и не допустить их к власти, а то царь-батюшка доверялся всем да полетел»[1749]. В Ленинграде во время уличной драки, которая привела к смерти
