зарыдал».5 И как же он ожил, вечером, за чаем у Келлера, без умолку
говорил и рассказывал его детям «более или менее персидские сказки, «чувствуя себя как бы выздоравливающим после долгой болезни». Символика, которую привносит автор, – «сказки – об ослах, розах, разбойниках…», – намекает на судьбу героя «Золотого осла» Апулея, похищенного разбойниками, но
имеющего ещё шанс снова стать человеком, – надо только съесть лепестки роз,
– однако он долгое время не может найти цветы.
Отслеживая весь маршрут, с мимолётным нечаянным свиданием в Саратове с Ольгой Сократовной, биограф с полным основанием отдаёт должное
своему повествователю-двойнику: «С большим мастерством, с живостью изложения необыкновенной (её можно почти принять за сострадание), Страннолюбский описывает его водворение на жительство в Астрахани».1
Астрахань, однако, роковым образом оказалась диагностической провер-кой на востребованность – на этот раз не «символа», а живого Николая Гавриловича Чернышевского, – и не ссыльного, а вольноотпущенного. Именно это
последнее обстоятельство в сочетании с отдалённостью Астрахани от политических и культурных центров России – тихо, без пафоса утопило потребность
в патетических протестах его сторонников и последователей и предоставило
3 Набоков В. Дар. С. 448.
4 Там же. С. 449; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 482.
5 Набоков В. Дар. С. 449; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 482-483.
1 Набоков В. Дар. С. 449.
475
«громадным замыслам», чаемым в ссылке, за ненадобностью остаться нереа-лизованными. «Символ» мог работать либо в столице, либо в экстремальных
условиях заключения или ссылки, – в провинциальной Астрахани он потерял
актуальность, а без него остался без внимания и его живой носитель. Астрахань губила Чернышевского – физически, морально, интеллектуально. Заняв-шись там, «с постоянством машины», переводом, том за томом, «Всеобщей
истории Георга Вебера», он лишь сублимировал потребность в осуществлении
«громадных замыслов». Будучи в состоянии, близком к нервному истощению, к тому же подгоняемый мотовством Ольги Сократовны, он, то «движимый
давней неудержимой потребностью высказаться», пытался в предисловии
«распространяться о достоинствах и недостатках Вебера», то восставал против
критики своего слога, утверждая, что «в России нет человека, который знал бы
русский литературный язык так хорошо, как я»,2 то принимался, по давней
привычке, кого-нибудь – корректора, издателя – «ломать», тратя на всё это
убывающие силы.
«Тут-то (в конце 88 года) и подоспела ещё одна небольшая рецензия –
уже на десятый том Вебера», «отзыв несочувственный и с шуточками», как
сообщил Чернышевскому А.Н. Пыпин в письме от 24 ноября 1888 года о рецензии в «Вестнике Европы».3 В этом «небрежном пинке» Страннолюбский, верный авторскому отслеживанию неминуемого «рисунка судьбы», усмотрел
завершающую деталь в «цепи возмездий», уготованных Чернышевскому. Но
это, упреждает он читателя, ещё не всё: «Нам остаётся на рассмотр ещё одна –
самая страшная, и самая совершенная, и самая последняя казнь».1 Имеются в
виду тяжелейшие испытания, которые постигли Чернышевского в его отношениях со старшим сыном, Сашей, небесталанным, но душевнобольным.
И так сошлось, что уже в Саратове, куда благодаря стараниям младшего, Миши, он получил вид на жительство летом 1889 года (чему несказанно радовался), – осенью, 11 октября, идя на почту с письмом для старшего, он простудился, слёг, а через два дня начался бред: «…бредил долго, от воображаемого
Вебера перескакивая на какие-то воображаемые свои мемуары, кропотливо
рассуждая о том, что “самая маленькая судьба этого человека решена, ему нет
спасения… В его крови найдена хоть микроскопическая частичка гноя, судьба
его решена…” О себе ли он говорил, в себе ли почувствовал эту частичку, тайно испортившую всё то, что он за жизнь свою сделал и испытал?».2 Вопрос
звучит риторически, но ответ обозначен метафорой. Автор, под занавес, не
жалеет для своего горемычного героя традиционного набора определений и
2 Там же. С. 450-451.
3 Набоков В. Там же. С. 451-452; Долинин А. Комментарий… С. 488.
1 Набоков В. Дар. С. 452.
2 Там же. С. 456.
476
горькой иронии: «Мыслитель, труженик, светлый ум, населивший свои утопии
армией стенографистов, – он теперь дождался того, что его б р е д [разрядка в
тексте – Э.Г.] записал секретарь. В ночь на 17-е с ним был удар, <…> после
чего вскоре скончался. Последними его словами (в 3 часа утра, 16-го) было:
“Странное дело: в этой книге ни разу не упоминается о Боге”. Жаль, что мы не
знаем, к а к у ю [разрядка в тексте – Э.Г.] именно книгу он про себя читал».3
И далее, – предлагая читателю как бы мгновенный обзор, с рождения и до
смерти, жизни своего героя, биограф создаёт для выполнения этой цели воображаемый тройственный союз в составе: Фёд. Стеф. Вязовского, протоиерея, который 13 июля 1828 года крестил Николая, родившегося накануне, «июля
12-го дня поутру в 3-м часу»; ту же фамилию носит второй член комиссии: герой-рассказчик сибирских новелл Чернышевского; и, наконец, «по странному совпадению, так или почти так (Ф. В……..ский) подписался неизвестный
поэт, поместивший в журнале “Век” (1909 год,
