[3 ноября][864]Всемилостивейший Государь!
Я слишком был бы счастлив, как русский, так обрадоваться чуду 17 октября, над Вами явленному, и последствиям его, поднятию так высоко Вас на крылах и волнах народной любви, чтобы сказать себе: ну, теперь молчи, убирайся, не волнуйся, – если мог, любя Вас, ограничиться одними радостями и не понимать, что теперешнее время по исторической важности чуть ли не важнейшая минута Вашего царствования по заботе, которую каждый должен иметь не дать настроению к Вам всенародному ослабиться, а с другой стороны по тем откровениям, которые чудо 17 октября в интересах Вашего царствования делает на обломках сокрушенного поезда, сокрушенного вследствие долгой системы обмана в целом ведомстве.
В интересах квиетизма лучше было бы молчать, из опасения, чтобы все слова мои не показались бреднями разгоряченного радостями по Вас и негодованием к людям воображения, но живши 27 лет из-за Вас и с Вами, право, легче было бы умереть, чем молчать.
И вот я пишу, хотя, увы, мало надеюсь на то, что вера Ваша к словам моим будет полная. Злой минувший год с его непостижимым для меня роком свое дело сделал: он совсем отдалил меня от Вас, но отдалил так, что если бы когда-нибудь Вы бы узнали все подробности, и политические, и семейные, и уличные всей этой интриги, монстрюозной по своей сущности, то Вы бы сами, ужаснувшись, протянули бы мне руку. Но раз все это было, и непоправимо, рассуждать об этом нечего, и мои личные скорби – пусть будут пустяками.
Но вот почему я коснулся этого, и что, мне кажется, не пустяки. Чувства мои остались те же, преданность моя к Вам, если только это возможно, усилилась после 17 октября, но на беду именно за этот скверный год подкралось в душу одно новое чувство, которого боюсь, ибо считаю его скверным: мне кажется, что я начинаю Вас бояться не так, как должен, по-Божески, а по-людски; иногда рвешься к Вам, все сказать Вам, что знаешь, чтобы предостеречь Вас, и вдруг затем убоишься Вас и видишь Вас сквозь пространства сердитым. Верите ли, что тогда, рыдая как дитя, бросаешься на колена молиться Богу и просить Его сжалиться надо мною и вырвать из души это чувство. Легче станет, а потом опять затомит страх.
Вот почему я и должен был начать с этого вопроса личных отношений. Тут два исхода: оба предположения; один – предположить, что, забывши все прошлое, Вы мне скажете: убирайтесь, не нуждаюсь Я ни в ваших излияниях, ни в вашей правде! Но думаю, что этот исход не совсем Вам по сердцу, ибо оно и доброе, и правдолюбивое, и верю, что все-таки бывают минуты, когда Вы говорите Себе: как он меня иногда и не сердит, он все-таки меня честно любит.
Второй исход основан на предположении наоборот, что помощью прошедшего можно так сделать, чтобы я перестал Вас по-людски бояться.
Я бы дерзнул назвать это попыткою учредить новый завет в наших отношениях в память и в прославление радости от 17 октября.
Теперь вследствие этого события я испытываю этот новый завет, но без Вашего согласия, без вашего позволения, а следовательно – непрочно! Теперь весь проникнутый и радостью, и чудом, я не знаю никакого к Вам страха, я не боюсь Вас нисколько, я преисполнен многим, с чем жажду поделиться с Вами, мне кажется возможным и не безумным желать Вас видеть, чтобы все сказать Вам; кошмар минувшего года не давит; душе легко; мой злой гений Победоносцев как будто бессилен, пламенно верится в какое-то отрадное будущее, силы вернулись, вера горит, и чувствуешь, как и чем можешь быть Вам полезен. Но… увы… надолго ли это ощущение?
То было летом 1865 года на Елагином. Вы жили там, во дворце на 2 дня. На утро Вам предстояло великое дело присягать как Наследнику Престола. Я провел тогда у Вас час времени; пришел покойный Государь. Минуты были полные душевного волнения. Я ушел от Вас; очутился в безмолвии вечера на Елагином один. Припомнилось все прошлое; Боже, как вчера помню, сколько я передумал и перечувствовал в эти минуты, и вот тогда-то с горячею молитвою к Богу я дал Ему обет, пока жив служить Вам правдою – и всею моею жизнью. Молился я как никогда не молился, и обет был свят и священен. Прошло 23 года. С благодарностью к Богу могу сказать, что сдержал его. И вот теперь настала тоже торжественная минута. Катастрофа и чудо Божие 17 октября открыли целую пропасть около Вас лжи и обмана. Ее опасность, ее злокачественность поняли и прочувствовали все Вам преданные люди. Я и прихожу к Вам и говорю: ради прошлого, ради великой цели служения правде одну сделайте мне милость: верьте мне и установите такой новый завет отношений к Вам, чтобы мог быть обмен живой мыслей…
Такой год, как истекший – когда стена воздвиглась вдруг между мною и Вами, и я говорил с Вами как во тьме и как глухой – кому он мог быть полезен? Меня он медленно мучил, и много, много отнял у меня и светлых мыслей, и энергии, да, вероятно, и здоровья; а Вам, с Вашим добрым сердцем, разве могло быть приятным считать меня за полуживого. Обесчещенные и бесчестные грязнят собою ту святость и тот идеал честности, которые Вы собою изображаете и в Себе носите; но оклеветанный – разве он преступник? Да к тому же я ведь ничего и не дерзаю просить; прошедшее умерло; мое занятие публициста меня отдаляет даже от мысли что-либо искать, а я только того прошу в смысле нового завета, что дало бы мне возможность, не боясь Вас в людском смысле, – остаток дней моих посвящать на ту пользу Вам, которая мне под силу, как три года назад было: вот все, что я дерзаю просить.
Вам сказали, что я гордился как дурак и кичился как хам долею доверия, которое Вы мне оказывали… Нет, Государь, это была возмутительная и беспримерная клевета, в которой ни атома не было правды, даю Вам честное слово. Никогда звука от меня не услыхали похожего на малейшее оглашение моих отношений к Вам. Я никогда ни с кем, кроме И. Н. Дурново, не говорил про что бы то ни было, где могло бы Ваше имя встретиться со мною. А тот, кто мне это приписывал, тот то это и делал, говоря не раз, а сто раз даже приезжим: что прикажете, «нонче “Гражданин” министров рекомендует».
От того, что раза два в год мне давалось счастье с Вами лично обмениваться мыслями, вреда для Вас не произошло.
