более «искреннее» признание…
Корнилову стало не по себе. Он почувствовал смутное раздражение на Белянчикова, подсунувшего ему эту папку, на себя — за то, что принялся ее листать, на то, что медленно продвигается розыск. Но главное—на то, что, сколько ни бьются они с ворами и жуликами, просвета пока не видно. Ему не раз приходилось листать похожие синие папочки. И за обесцвеченными, выгоревшими от времени строчками всегда вставали такие яркие, такие горькие воспоминания, что он надолго терял душевное равновесие. Корнилов узнавал среди обманутых и обвешенных себя и никак не мог отделаться от привычки подсчитывать украденные килограммы хлеба и масла, обозначенные в протоколах, и прикидывать, сколько ребят из его класса можно было бы кормить этим хлебом и маслом. И как долго. Вдобавок к жидкому соевому супу, который стали давать весной 1942 года. События, описанные сухим языком судопроизводства, были частью жизни. Со стяжателями и ворами у него были старые счеты.
…В мае ему принесли повестку, приглашали прийхи в 30–ю школу на Среднем проспекте. Игорь пришел. Оказалось, что собрали всех учеников школы, оставшихся в городе и переживших самое тяжелое блокадное время. Собрали не для учебы, а немножко подкормить.
Ребята с трудом узнавали друг друга. Подходили, спрашивали: «Ты такой–то?» Похожий на тень маленький человек улыбался и кивал. И происходило словно бы новое знакомство со старыми друзьями. Только осталось–то их совсем немного…
Незнакомая учительница, сверившись с классным журналом их третьего «Б», выдала талоны на обед. Обед состоял из тарелки соевого супа. Но не столько этот суп, сколько возможность опять быть вместе, в коллективе, преобразила ребят. Очень быстро они оттаяли, у большинства исчезла печаль, казалось, навечно поселившаяся в глазах. Уже слышался смех, и, выйдя из столовой, пока еще робко, они пытались играть.
Очень недолго ребят кормили супами в какой–то столовой на Среднем проспекте. В один прекрасный день, придя к этой столовой, они нашли ее закрытой. Учительница объявила, что сегодня обеда не будет, и сказала, чтобы завтра все приходили на 10–ю линию, в дом 4Г. Кормить теперь будут там. И никаких объяснений. В новой столовой тот же суп оказался и гуще и вкуснее. Мальчики радостно удивились — почему бы это? Соя–то везде одинаковая. А потом узнали: повара и официантки в прежней столовой воровали.
«Гады! — говорили ребята между собой. — Взгрели бы их хорошенько!»
В новую столовую Корнилов ходил до самой осени, до отъезда в эвакуацию. И только один раз остался без супа: едва успели расставить тарелки, как рядом разорвался снаряд. Осколками повыбивало окна, в суп полетели стекла, известка. Кое–кого из ребят поцарапало. Хорошо, что столовая была в полуподвальном помещении… Перепуганная учительница металась от стола к столу, проверяя, не ранен ли кто всерьез. Потом, обессиленная, села на стул и, улыбнувшись, сказала:
— Ну вот, ребятки, без супа, но зато живые.
Белянчиков заметил, что полковник перестал листать папку и задумчиво смотрит в окно. Сказал:
— Ну не сволочи ли?!
Корнилов ничего не ответил, стал ожесточенно листать страницу за страницей. Задержался на листке с просьбой о помиловании: «30 декабря я приговорен военным трибуналом города Ленинграда к расстрелу. Я виноват в использовании поддельных талонов на хлеб, отоваренных в Находящемся в моем ведении магазине, и признаю свою вину. Это первое и единственное преступление за всю мою трудовую жизнь. Во имя двух моих братьев, находящихся в РККА, и моей больной жены прошу пощадить меня и даровать мне жизнь, которую я готов отдать на борьбу с жестоким врагом Родины на фронте, и прошу дать мне возможность доказать глубокое мое раскаяние. Грачев.»
Дальше шли документы с сообщением о помиловании и замене высшей меры пятнадцатью годами лишения свободы. В 1947 году — новая просьба о помиловании. И снова удовлетворена. А дальше… Корнилов вторично перечитал документ, отказываясь верить своим глазам. Но документ был подлинный: «19 сентября 1953 года коллегия по уголовным делам городского суда, рассмотрев уголовное дело № 880 по вопросу о перерасчете размера хищения, произведенного Грачевым, постановила исчислить размер хищения не по рыночным, а по государственным ценам, действовавшим в 1942–1943 гг.».
— Ну и ну! — не выдержал Корнилов. Белянчиков только ждал, когда полковник закончит чтение.
— Дикая несправедливость! — майор вскочил со стула. — Продавал ворованный хлеб на черном рынке, выменивал на червонное золото, на драгоценные камни, а как расплачиваться — только по государственным ценам!
— Да разве в этом дело!
— Ив этом! — сердито бросил майор. — Подлецу жизнь сохранили! Другой век бы благодарил — а этот судиться стал! А судьи! Тоже хороши! По–моему, дикая несправедливость.
— Суду было виднее, — сухо сказал Корнилов. — Побереги свои нервы. Мы же не знаем всех обстоятельств.
Белянчиков посмотрел на шефа с удивлением. Лицо у полковника стало замкнутым, неприветливым. На скулах играли желваки.
— Ну что ты так смотришь? — сказал Корнилов. — Есть вещи посерьезнее.
— Понимаю! — с иронией сказал майор. — Сейчас ты скажешь о том, что преступник всю жизнь прожил в страхе, что он даже пить перестал, боясь проговориться, а перед смертью его заела совесть.
— А что? — согласился Корнилов. — Ты все правильно излагаешь. Только почему он всю жизнь в страхе прожил? Почему проговориться боялся? И почему так и не попользовался награбленным?
— А может, и попользовался? — возразил Белянчиков. Но полковник не обратил внимания на его слова. — Причина одна, — продолжал он, — наш образ мыслей. Стяжателей ненавидят у нас больше всего.
— Ты, Игорь Васильевич, идеалист. Да ведь дня не проходит, чтобы газеты не сообщили про какого–нибудь хапугу…
— Правильно! — сказал полковник. — Сообщают. Про пойманных хапуг. Потому что не держатся они у нас на плаву. С нашей помощью или без нашей — тонут, — он стукнул ладонью по столу, словно давая понять, что с теоретической частью покончено. — Выкладывай остальное, — поторопил он майора. И отодвинул от себя папку.
— Остальное — как и следовало ожидать. Работал Грачев опять в торговле, воровал небось, потом ушел на пенсию, а год назад умер… Своей смертью. В комнате с камином.
— А родственники?
— Братья с войны не вернулись. Жена умерла в пятьдесят третьем.
«Пока Грачев сутяжничал», — подумал Корнилов.
— А других родственников бог ему не дал.
— Значит, драгоценности принадлежали Грачеву?
— Если ты считаешь слово «принадлежали» в данном случае уместным… Ведь он их на ворованное масло
