убийц. О венецианцы! И вы готовы отправить меня на эшафот? Взгляните на этот список! Из него видно, сколь многие из вас истекли бы кровью в нынешнюю ночь, не спаси их Абеллино; взгляните на злодеев, которые выпустили бы из вас эту кровь! Или не читается в каждой черте их лиц, что Небеса и их собственная совесть уже вынесли им приговор? Издали ли они хоть звук в свое оправдание? Обозначили ли хоть одним движением головы, что мои обвинения лживы? Но сейчас истинность моих слов станет еще очевиднее!
Он повернулся к заговорщикам.
– Послушайте! – сказал он. – Первый из вас, кто скажет всю правду, будет помилован. Это вам обещаю я, браво Абеллино!
Заговорщики безмолвствовали. Но вот Меммо прянул вперед и, трепеща, припал к ногам дожа.
– Венецианцы! – воскликнул он. – Абеллино сказал вам правду.
– Ложь, ложь! – хором воспротивились заговорщики.
– Молчать! – громовым голосом возгласил Абеллино, и возмущение, пылавшее во всех его чертах, повергло присутствовавших в ужас. – Молчать, говорю! Выслушайте меня – точнее, выслушайте призраков моих жертв. Явитесь, явитесь! – воскликнул злодей громче прежнего. – Час настал!
Он снова дунул в свисток. Двустворчатые двери распахнулись, за ними стояли многократно оплаканные друзья дожа – Конари, Ломеллино и Манфроне.
– Нас предали! – возопил Контарино, выхватил спрятанный кинжал и по рукоять вонзил его себе в грудь.
Какая буря восторга разразилась в зале! Слезы струились по седой бороде Андреаса – он кинулся в объятия вновь обретенных друзей; слезы оросили щеки почтенных членов триумвирата, которые в очередной раз обняли колени своего повелителя, друга, брата. Славные люди, герои – Андреас уже не надеялся увидеть их до того дня, когда суждена им встреча на Небесах, и теперь дож благодарил Небеса за то, что они даровали им встречу на земле. Четверо друзей, узнавшие цену дружбы на первой заре юности, сражавшиеся бок о бок в зрелости и теперь собравшиеся вместе в старости, с особой силой ощущали взаимную приязнь. Все зрители с единодушным интересом наблюдали эту сцену, и слезы добрых старых сенаторов мешались со слезами, которые проливали воссоединившиеся главы города. В этот миг счастливого помрачения все думали только про Андреаса и его друзей; никто даже и не заметил, что стража устранила из зала самоубийцу Контарино и других заговорщиков; никто, кроме Камиллы, не смотрел на Розабеллу, которая упала, рыдая, на грудь прекрасного браво и повторяла снова и снова:
– Абеллино, так ты не убийца!
Наконец все понемногу пришли в себя, огляделись, и первые сорвавшиеся с сотен уст слова были таковы:
– Слава тебе, спаситель Венеции!
Имя Абеллино заметалось под сводами зала, сопровождаемое множеством благословений.
Сам же Абеллино, которого еще час назад это собрание приговорило к виселице, стоял с невозмутимостью и достоинством бога перед восторженными зрителями; с полной безмятежностью взирал он на тех, кого спас от гибели, а время от времени его взор останавливался с обожанием на женщине, чья любовь стала ему наградой за все подвиги.
– Абеллино! – произнес Андреас и, подойдя к браво, протянул ему руку.
– Я не Абеллино! – ответил тот с улыбкой и почтительно поднес руку дожа к губам. – Но я и не Флодоардо из Флоренции. По рождению я неаполитанец, имя мое Розальво. После гибели моего заклятого врага князя Мональдески у меня нет больше нужды скрывать истину!
– Мональдески? – встревоженно повторил за ним Андреас.
– Ничего не бойтесь, – продолжил свою речь Розальво. – Да, Мональдески действительно пал от моей руки, но пал в честном бою. Кровь, запятнавшая его меч, вылилась из моих жил, и в последние минуты, когда он еще был в ясном уме, в нем заговорила совесть. Перед тем как умереть, он записал в своей тетради свидетельство о том, что я неповинен в тех преступлениях, которые он выдумал, руководствуясь своей неприязнью, дабы меня очернить; кроме того, он разъяснил мне, как я могу вернуть себе имущество, которого лишился в Неаполе, и восстановить свою честь. Все эти меры уже приняты, жители Неаполя уже оповещены о тех кознях, с помощью которых Мональдески добился моего изгнания, равно как и о многочисленных хитростях, к которым он прибег с целью меня погубить: эти хитрости заставили меня надеть маску и никогда не появляться в собственном обличье. После долгих скитаний судьба привела меня в Венецию. Внешность свою я изменил так умело, что не боялся опознания, страшился лишь (небезосновательно), что умру на улице от голода. Случай свел меня с бандитами, которые в тот момент чувствовали себя властителями Венеции. Я по собственной воле вступил в их ряды – отчасти с мыслью очистить Республику от присутствия этих негодяев, отчасти в надежде познакомиться через них с более родовитыми злодеями, которые брали их себе на службу. Меня ждал успех. Бандитов я предал в руки правосудия, а главаря их заколол прямо на глазах у Розабеллы. После этого я остался единственным браво в Венеции. Все кознодеи вынуждены были обращаться только ко мне. Я выяснил, что троих друзей дожа замыслили предать смерти, и, дабы заручиться полным доверием своих сообщников, вынужден был убедить весь город в том, что они пали от моей руки. Составив свой план, я немедленно изложил его Ломеллино. Он единственный был моим конфидентом. Он представил меня дожу в качестве сына покойного друга, снабдил меня ключами от общественных садов, доступ в которые имели только Андреас и его ближайшие друзья, – таким образом мне не раз удавалось уходить от погони; он показал мне несколько тайных проходов во дворце, через которые я мог незаметно проникать даже в опочивальню самого дожа. Когда Ломеллино пришло время исчезнуть, он не только с готовностью скрылся от мира в убежище, о существовании которого знали только мы с ним, но и убедил Манфроне и Конари к нему присоединиться – до того момента, когда счастливое завершение сегодняшней авантюры позволило мне вернуть им всем свободу. Бандиты истреблены, заговорщики закованы в цепи, планы мои осуществились; а теперь, венецианцы, если вы по-прежнему считаете, что браво Абеллино этого заслуживает, можете, как надумаете, вести его на эшафот.
– На эшафот! – тут же воскликнули хором дож, сенаторы и все вельможи; после этого все принялись пылко восхвалять бесстрашного неаполитанца.
– О Абеллино! – вскричал Андреас, смахивая слезу, – я с радостью отдал бы такому браво свой колпак дожа. Ты когда-то сказал мне: «Дож, мы двое величайших венецианцев», но насколько браво более велик, чем дож! Розабелла – бриллиант, и нет у меня сокровища ценнее; Розабелла мне дороже императорской короны; Розабелла твоя.
– Абеллино, – вымолвила Розабелла и протянула руку красавцу-браво.
