Константин трижды осенил себя крестом и склонил голову.
Джустиниани мертвенно побледнел и вскричал:
— Нам конец — конец! Все потеряно!
Голос его охрип, однако его все-таки услышали. Пыл ослабел и угас. Отважно сражавшиеся бойцы опустили руки и подхватили крик:
— Все потеряно! Враг прорвался, прорвался!
Нет сомнений, что мысли графа Корти устремились к прекрасной женщине, дожидавшейся его в часовне, однако он не потерял трезвости мысли.
— Ваше величество, — произнес он, — мои берберы ждут в резерве. Я возьму их и задержу турок, пока вы не соберете подкрепление со стен. Или… — он заколебался, — или я обеспечу вам проход к кораблям. Еще не поздно.
Да, время устроить побег императора еще оставалось. Берберы держали коней для него и Корти. Ему только и нужно было, что вскочить в седло и умчаться прочь. Да, искушение было велико. Желание жить неистребимо, особенно в том, кому не в чем себя упрекнуть. Император поднял голову и обратился к Джустиниани:
— Капитан, моя стража останется здесь. Чтобы удержать галеру, нужно поддерживать огонь во рву. А мы с вами выйдем врагу навстречу… — После этого он обратился к Корти: — Садитесь верхом, граф, привезите сюда Теофила Палеолога. Он на стенах между этими воротами и Селимбрией… Благородные христиане, — обратился он к окружившим его бойцам, — еще не все потеряно. Еще нет донесения от Бокьярди, который удерживает Адрианопольские ворота. Бежать от врага, не увидев его, постыдно. Нас еще многие сотни. Спустимся, построимся. Бог не попустит…
Тут Джустиниани громко вскрикнул и уронил топор. Стрела пронзила его металлическую перчатку, повредив кисть. Боль, судя по всему, была нестерпимой, он подался вперед, собираясь спрыгнуть с палубы. Константин воззвал к нему:
— Капитан, капитан!
— Позвольте, ваше величество, пойти перевязать рану.
— Куда, капитан?
— На мой корабль.
Император вскинул забрало — щеки его залились краской, а в сердце негодование боролось с недоумением.
— Нет, капитан, рана не может быть столь серьезна. И потом — как вы доберетесь до кораблей?
Джустиниани выглянул через борт галеры. Путь от ворот лежал между домами, примыкавшими к башням. В здание по правой стороне попало ядро одной из самых больших пушек Магомета, оставив рваный пролом. Туда капитан и указывал:
— Бог открыл этот путь, чтобы через него вошли турки. А я через него выйду.
Более он не задержался — спустился по ступеням и стремительно, едва ли не бегом скрылся в проеме.
Это дезертирство произошло на глазах у всех генуэзцев — некоторые из них устремились за Джустиниани, но не все. Многие из тех, кто принадлежал к пушечным расчетам, взяли мечи и пики и, подойдя к императору, воскликнули:
— Приказывайте, ваше величество. Мы все выполним.
Он бросил на них благодарный взгляд:
— Спасибо вам, благородные господа. Сойдем вниз, соединив наши щиты. А своей охране я поручаю защиту галеры.
Расстегнув на спине алую полунакидку и сняв шлем, Константин обратился к своему оруженосцу:
— Вот, возьми, а мне передай меч… Итак, доблестные господа, мои отважные соплеменники, — вручаем себя в руки Господа. Вперед!
Не успели они еще спуститься вниз, как впереди раздался рев и появились ордынники: заблокировав проход, они открыли огонь из луков и пращей, а те, у кого были мечи и пики, пошли врукопашную.
Христиане держались мужественно, но никто не превзошел мужеством Константина. Он бился с силой и сноровкой; меч его быстро окрасился кровью до самой рукояти.
— Разите, соплеменники, за свой дом и город. Разите все — за Христа и Святую Церковь!
И, ответив ему: «За Христа и Святую Церковь!» — они бились изо всех сил, и мечи их тоже окрасились кровью до самой рукояти. Пощады никто не просил, да никто и не давал. Нужно было удержать рубеж, и они его удерживали. Они громоздили ордынников отдельными, все растущими грудами, пока те не превратились в одну груду по всей длине прохода; христиане тоже падали, однако — в это мы готовы поверить — не чувствовали боли в исступлении боевого бешенства.
Пять минут — десять — пятнадцать, а потом из проема, через который столь бесславно бежал Джустиниани, показался Теофил Палеолог с обнаженным клинком, дабы оправдать свою царскую кровь благородной смертью. Вместе с ним пришли граф Корти, Франческо из Толедо, Иоанн Далматинец и еще множество благородных христиан, которые прекрасно знали разницу между благородной смертью и жизнью в бесчестье.
Солнце медленно вставало. Его лучи уже озарили половину прохода, вторая оставалась в тени. Однако бой длился, и никто не стал бы говорить, что Бог оставил христиан. Но тут у них за спинами раздались еще более громкие вопли. Те, кто мог себе это позволить, оглянулись — и даже храбрейшие застыли как вкопанные, увидев, что на галеру карабкаются янычары. По обгоревшим телам своих товарищей, не останавливаясь даже перед языками пламени, они пересекли ров и теперь истребляли императорскую охрану. Еще миг, и они ворвутся в проход, и тогда…
Раздался клич:
— Янычары! Янычары! Кирие элейсон!
Он пролетел над всем сгустком христиан, достиг находившегося впереди Константина — и он отступил от соперника, с которым сражался.
— Прими, Господи, мою душу! — воскликнул он, обернулся и, широко раскинув руки, бросился назад.
— Друзья! Соплеменники! Или нет тут христианина, который меня убьет?
Тут-то они и поняли, почему он заранее снял шлем.
И пока стоявшие рядом взирали на него — сердца их были слишком полны жалости, чтобы оказать своему повелителю самую последнюю услугу, о какой один человек может попросить другого, — из недр орды появился человек, сложением вовсе не подходивший для поля боя: стройная женщина — и та была бы тут более уместна, ибо был он мал ростом, согбен, сухощав, седоволос, бледен и длиннобород; голову его покрывала шапочка из черного бархата, мантия из того же материала обволакивала тело. Он был без оружия и явно не принадлежал к военным. Он будто бы скользил меж христиан, как до того проскользнул между тесными рядами турок; последние дали ему проход, да и острия христианских мечей опустились вниз — в самой гуще боя мужчины вдруг превратились в праздных наблюдателей, такую мощь нес в себе потусторонний взор этого призрака.
— Или нет тут христианина, который меня убьет? — вновь вскричал император.
Человек в черном бархате остановился перед ним.
— Индийский князь!
— Ты узнал меня? Вот и хорошо; теперь я знаю, что ты не лишился памяти.
Голос был резкий, пронзительный, он резал и пронзал.
— Помнишь тот день, когда я воззвал к тебе с просьбой признать Бога и отдать ему должное? Помнишь тот день, когда я на коленях просил помочь мне спасти мое дитя, похищенное с целью, которая в любом народе считается святотатством? Перед тобой твой палач!
