Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 92
К осени положение в Москве сделалось для нас невыносимым. Приведу здесь выдержки из воспоминаний моих в «Свободной речи» (20 декабря, № 17) о политической деятельности нашей за это лето.
«Когда я из Петропавловской крепости в феврале вернулся в Москву, то Центральный комитет К.-д. партии уже высказался по поводу Брестского договора, за нерушимую верность союзникам».
«На последней партийной московской конференции в мае резолюция о верности союзникам была вновь принята единодушно (после блестящего доклада Винавера). Сейчас же после конференции последовал разгром партии (60 арестованных в клубе, обыски и аресты по домам), очевидно, с одобрения немцев. Затем наступило кошмарное лето…» (Уже описано у меня.)
«Киевский один приятель, когда я бежал в Киев, сказал мне: «Вы там были лишены возможности заниматься реальной политикой, а реальное дело делали мы здесь, на Украине. История покажет, кто на самом деле вел более реальную политику».
«Мы считали, что делаем большое национальное дело, и московское сидение, думается, займет должное место в истории нашей партии.
Изгнанные из дач и имений, занесенные не только в большевистские, но и в немецкие проскрипционные списки, мы должны были все лето, из-за опасения ареста и расстрела, вести в Москве кочевую жизнь, в поисках ночлега без прописки, опасаясь доноса швейцаров и дворников, постоянно меняя местожительство. Собиралось два-три раза в неделю лишь бюро Центрального комитета, человек 5 – 6 все лето по разным душным квартиркам на окраинах.
Москва изнемогала под большевистским гнетом. Германская ориентация делала огромные успехи. Со всех сторон и даже из недр партии нас упрекали в утопичности, в нереальности нашей позиции, требовали призыва нами немцев для введения порядка и охраны имущества. В то же время киевские наши товарищи, разобщенные с нами, учредили автономный главный комитет партии на Украине и повели свою линию, не соответствовавшую тактике, принятой партией. Но еще более нас смутил отход от нашей тактики виднейших наших товарищей по Центральному комитету, ошибка которых заключалась в том, что они, находясь на юге России, более полугода не сообщались с партией через бывшие оказии и, будучи хуже нас информированы, повели самостоятельную политику с креном на немцев. Стали говорить и писать, что кадеты переменили ориентацию на немецкую. Партии грозил раскол, а может быть, и гибель, так как после пережитых страной войны и революции все отделы партийной программы подлежали пересмотру, и при отходе программных вопросов при данных условиях на второй план мы могли быть крепко связаны лишь тактикой.
И московским сидением мы спасли партию. Центральный комитет в Москве, его петроградское отделение, а затем в июле и пленарный Центральный комитет в Москве единодушно вновь высказались, несмотря на внешний и отчасти партийный натиск, за союзническую ориентацию. Расхождение с целыми группами, киевской, с виднейшими отдельными нашими товарищами (Милюков и др.) сильно нас смущало. Да, смущение было, но смятения – ни минуты, и партия, как таковая, стойко выдержала искус. Ввиду отсутствия печати и нелегального нашего положения, слухи о перемене ориентации партии распространились и в провинцию. К нам начали приезжать смущенные партийные товарищи специально, чтоб выяснить положение, и, узнав о твердой и неизменной позиции партии, с облегчением уезжали. По возможности личными и письменными сношениями мы восстановили и в провинции стройность наших рядов, что при большевистском гнете и успехах Германии на Западе было не легко. Лишь в октябре, когда Германия дрогнула, наша линия вполне оправдалась и вопрос о немецкой ориентации потерял свою остроту и опасность, мы покинули Совдепию, не без труда и приключений выехали в места, куда политическая жизнь стала переливаться из изолированной, голодающей и замирающей Москвы. Разумеется, и выбраться из Москвы весной или летом было бы легче и жить где-нибудь в Крыму или Киеве было бы безопасней, беззаботней и сытней…
А в течение лета натиск на нас германофилов все усиливался. Тогда как некоторые правые дворянские круги Москвы (Самарины, графы Шереметевы и др.) были против измены союзникам, другие лица, преимущественно из правобюрократических петроградских сфер, определенно склонялись к немцам. Укажу из многих на несколько характерных примеров. В середине лета князь Д.Д. Оболенский рассказывал мне, приехав прямо от графа Мирбаха, как он его умолял направить в Москву хоть один германский корпус, чтоб прогнать большевиков. Граф Мирбах отвечал ему, что ежедневно к нему с такой же просьбой обращается несколько человек. «Вы, правые, умеете только просить, но за вами никто не стоит. Организуйте сначала в этом направлении общественное мнение. А русское общественное мнение пока против нас. – И он указал ему на нашу кадетскую резолюцию. – Вот, если бы кадеты нас звали – другое дело, а то кого мы теперь будем освобождать?» И князь Оболенский горько упрекал нас в том, что мы губим Россию, упорствуя в нашем доктринерстве и не выклянчивая помощи у врагов России. Через некоторое время, проходя по Арбату, я встретил похоронную процессию убитого Мирбаха. Представителей большевиков не заметил. Шло несколько немцев в сюртуках и цилиндрах. Меня поразила малочисленность публики для Москвы, где была до войны такая внушительная немецкая колония.
Правые бюрократы с немецкой ориентацией, войдя в непосредственные переговоры с немцами, погубили тем и междупартийное объединение – Правый центр, из которого вследствие этого мы должны были с некоторыми группами выйти и образовать Национальный центр[10]. Главная партийная работа наша и состояла именно в образовании широкого междупартийного и общественно-политического фронта, долженствующего подпереть противобольшевистскую военную силу, дать точку приложения союзнической помощи и способствовать образованию русской государственности. С этой же целью некоторые из нас входили в более левое объединение – Союз возрождения. Мы были связующим звеном его с Национальным центром. Это надпартийное дело партия Народной свободы и считала своим главным национальным заданием и ему преимущественно посвятила свои силы.
При этом обнаружилось, какое значение имеет для образования междупартийных организаций сплоченная, влиятельная партия».
Осенью Милюков переехал из Ростова в Киев. Мы ему посылали с оказией информацию в Ростов, он более полугода нам ни разу не писал. Из Киева он, оторвавшийся от партии, поведший свою линию с небольшим сравнительно числом членов партии, прислал нам резкое, как некоторые в бюро Центрального комитета выразились, дерзкое письмо, в котором он упрекает нас, что мы (!) в Москве уклонились от линии партии. Никто не хотел верить, что это мог написать Милюков, говорили, что это апокриф. Так с тех пор и стало это письмо называться апокрифическим. Лишь я, знавший Милюкова с моего детства, около полувека, утверждал, что это милюковское произведение. Пылкий Кизеветтер воскликнул: «Ведь тогда его надо было бы исключить из партии!» Дело в том, что Милюков сам, сознательно или не сознательно, вел постепенно к выходу своему из партии. Недовольный тем, что партия не поддержала его при выходе его из Временного правительства и вопреки его мнению постановила посылать в него своих членов, он в 1918 году, уже игнорируя партию, повел, оторвавшись от нее, свою линию и окончательно разорвал с партией в 1921 году в Париже, когда третий раз остался в меньшинстве, и образовал тогда свою отколовшуюся «демократическую» группу меньшинства. Лично я не упрекаю его в расхождении с партией по существу. В мучительных поисках спасения России я убежден, и Скоропадский, и Краснов, и многие другие делали ставку на немцев тоже из национальных, патриотических побуждений. Я упрекаю его в том, что он, ставя свое мнение превыше всего, желая непременно быть вождем и в то же время оставаясь в важнейших тактических вопросах в меньшинстве, поступил не общественно и не партийно, пренебрегая судьбой партии, выше которой он ставил свое мнение, свое «я».
Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 92
