Не верю! Страстей пожар африканских Пусть лижет Ваше млеющее сердце. На нервах Ваших пусть в любовном трансе Амур играет трепетное скерцо. Пусть Ваши слезы потекут ручьями, Орошая чувств разбитых осколки, Когда Вам в душу воткнет, играя, Любимый Ваш любимые иголки. В глазах пусть Ваших весенняя яркость Покажется зимней заснеженностью, Когда Вам бросят, как собаке кость, Вымоленное слово нежности. Пусть Ваше страдание, руки заламывая, Застрянет в груди, кусая губы, Когда из душевного хлама Вам Выберут взгляд, обнаженный и грубый. Пусть в Ваших снах два глаза волнующих Горят, как два солнца, в слезах Ваших плавая. Для них Вы только одна еще, Одна — и не самая главная. А впрочем, Вы, наверное, счастливая. Вам солью, наверное, не посыпали рану. И Вам неизвестна привычка болтливая Выворачивать душу наизнанку. Но, может быть, хватит слов наболевших? Теперь Вы знаете мое мнение. И, может быть, уважая чувства околевшие, Мы с Вами закончим прения?
Стихи стихами, они где-то там, наверху… А тут, поближе и пониже, — проза. Иногда одаривала сюрпризами.
В общежитии появилась группа почтенных немцев из ФРГ. Их водили, чтобы показать, как счастливы советские студенты и аспиранты. Заглянули они в блок, где жила Лена Калиничева. Один из немцев (кажется, главный редактор журнала «Квик») сказал, что она очень похожа на его дочь, и с ходу пригласил ее в Большой театр. Приглашение было принято. В театр они сходили. Немец уехал. А вокруг Калиничевой сгустились темные тучи бдительности: как могла советская аспирантка, член КПСС, пойти в театр с представителем империалистического государства?! Дошло дело до парткома. Не помню уж почему, но секретаря парткома не было, заседание вел я. Дрожащая Лена что-то лепечет. Члены парткома произносят разоблачительные речи. Вплоть до исключения! Но все-таки мне удалось сбить температуру. Ограничились обсуждением. Такие были нравы…
Дальше события развивались в двух плоскостях. С одной стороны, постепенно налаживались наши отношения с Леной. А с другой, поскольку после аспирантуры я оказался в «Коммунисте», — все более реальной становилась перспектива получения московского жилья. Квартирный вопрос, вспомним Булгакова, внес ожесточение в ситуацию.
Нора настаивала на том, чтобы быть прописанной в комнате, которую я получу. Я колебался, боясь в конечном счете остаться без комнаты. Действуя вполне в духе тех времен, Нора нанесла визит главному редактору «Коммуниста» Константинову. Мне было стыдно, и я переступил через колебания.
Пожалуй, это был самый муторный период моей «личной жизни». Противно вспоминать. А иногда — и стыдно. С тех пор железно: не меняйте жен, меняйте любовниц!
Чтобы не разбивать перестройку семейной жизни, пришлось нарушить хронологию. Вернемся в университет.
В последние месяцы аспирантуры бесконечность перестала меня интересовать. Завихрения эмоций не оставляли места для абстракций. Между тем срок аспирантуры подходил к концу.
26 ноября 1959 года я получил «предупреждение» от директора Дома студентов МГУ. Мне предлагали в трехдневный срок освободить общежитие.
При помощи всякого рода уловок «освобождение» растянулось на три месяца. Вовсю занимался трудоустройством. За Москву я не цеплялся. Наметился такой вариант. Выпускник философского факультета работал в горкоме партии одного из закрытых городов Урала. Он собирался поступить в аспирантуру, а мне предложил поехать на его место — заведовать лекторским бюро горкома. Честно сказал, что там быстро лысеют. Зато зарплата в три раза больше. Волос у меня тогда было много. Зарплата и дело, с которым я был хорошо знаком, перетянули. Согласился податься на Урал.
Документы были отправлены на Урал.
Но тут вмешались плетущие нить моей судьбы мойры (они же — парки). И на факультете, и в Энциклопедии мне приходилось встречаться с сотрудниками журнала «Коммунист» — самого главного тогда, самого руководящего и направляющего журнала в партии, а значит, и в стране. Иногда делались туманные намеки по поводу возможности пойти работать в «Коммунист». Но тумана было слишком много, и я не воспринимал такие разговоры всерьез.
Всерьез дело пошло, когда за него взялся Анатолий Павлович Бутенко, к тому времени перешедший с факультета в журнал и работавший там заместителем редактора отдела философии. Он энергично живописал мне преимущества работы в «Коммунисте». Представил меня редактору отдела философии Х. Н. Момджяну.
Посоветовался с братьями (поскольку не исключалась возможность прописаться у одного из них), поговорил с Леной. И решил вернуться с Урала в Москву.
24 февраля 1960 года я был назначен научным консультантом отдела философии редакции журнала «Коммунист».
Так кончилась моя первая молодость (1930–1959) и началась вторая.
Вторая молодость
1959–1972
Вторая молодость — главный, решающий период моей жизни. Я оказался на орбитах, проходящих в опасной близости от власти, от самой высшей, верховной у нас власти — политбюро ЦК КПСС и генерального секретаря партии.
