Насколько я могу судить, планирует он старейший больничный трюк, заимствованный из фильма «Беглец», который мы недавно смотрели с мамой. Мне этот план кажется сомнительным, Ким тоже.
— Ты не думаешь, что медсестра может узнать тебя? — спрашивает Ким. — Ты же на нее наорал.
— Она не сможет меня узнать, если не увидит. Теперь я понимаю, почему вы с Мией не разлей вода. Парочка Кассандр.
Адам никогда не встречался с миссис Шейн и не понимает, что намеки на мнительность Ким — повод для ссоры. Ким сердито хмурится, но потом, видимо, сдается.
— Может, этот твой дебильный план сработает лучше, если мы хотя бы будем видеть, что делаем.
Она роется в сумке, вытаскивает мобильник, который мама всучила ей лет в десять, — Ким называет его «детская противоугонная сигнализация» — и включает экран. Квадрат света чуть рассеивает темноту.
— Вот это уже больше похоже на умницу, которую нахваливает Мия, — говорит Адам и включает собственный телефон. Теперь комнатка тускло освещена.
Увы, свет озаряет ворох веников, ведро и пару швабр, но здесь нет никакой одежды, на которую надеялся Адам. Если бы я могла, то сообщила бы им, что в больнице есть комнаты со шкафчиками, где врачи и медсестры оставляют уличную одежду и переодеваются в медицинскую форму или лабораторные халаты. Единственный общебольничный наряд, какой можно найти — это те самые сомнительного вида сорочки, в которые тут облачают пациентов. Адам, пожалуй, мог бы нацепить такую и неузнанным проехать по коридорам в кресле-каталке, но вряд ли подобная уловка поможет ему попасть в мою палату.
— Вот черт, — вздыхает Адам.
— Мы можем попробовать еще, — вдруг решает поддержать его Ким. — Здесь не меньше десяти этажей. Наверняка есть другие незапертые кладовые.
Адам садится на пол.
— Нет, ты права. Это глупо. Нужно придумать план получше.
— Ты мог бы изобразить передозировку наркотиков или что-нибудь еще, чтобы тебя поместили в реанимацию, — предлагает Ким.
— Это же Портленд. Тут здорово повезет, если с передозом хотя бы отвезут в пункт первой помощи, — возражает Адам. — Нет, я теперь думаю об отвлекающем маневре. Ну, устроить что-нибудь типа пожарной тревоги, чтобы все медсестры выбежали оттуда.
— Ты действительно думаешь, что огнетушители и паника среди медсестер принесут Мие пользу? — спрашивает Ким.
— Ну, не тревогу, но что-то такое, чтобы все отвернулись на полсекунды, а я бы тихонько просочился внутрь.
— Тебя тут же обнаружат. И выкинут пинком под зад.
— Неважно, — отвечает Адам. — Мне бы всего секундочку.
— Зачем? В смысле, что ты сможешь сделать за одну секунду?
Адам на мгновение умолкает. Его глаза, обычно серо-буро-зеленые, темнеют.
— Так я смогу показать ей, что я здесь. Что хоть кто-то еще здесь.
После этого Ким больше не задает вопросов. Они сидят в темноте, каждый погружен в свои мысли, и я вспоминаю, как мы с Адамом тоже можем не говорить ни слова, но прекрасно чувствовать друг друга. Я понимаю, что теперь они друзья, настоящие друзья. Что бы ни случилось дальше, по крайней мере этого я добилась.
Минут через пять Адам стучит себя по лбу.
— Ну конечно, — говорит он.
— Что?
— Пора послать сигнал Бэтмену.
— Чего?
— Пойдем. Я тебе покажу.
* * *
Когда я только начала играть на виолончели, папа еще барабанил в своей группе, хотя через пару лет после рождения Тедди все реже и реже. Но с самого начала я поняла: расхождения между классической музыкой и прочей не исчерпываются явным недоумением родителей по поводу моих музыкальных вкусов; есть отличия и в исполнении. Моя музыка игралась сольно. То есть папа, конечно, мог часами самостоятельно лупить по своей установке или писать в одиночку песни за кухонным столом, бренча мотив на потрепанной гитарке, но он всегда говорил, что песни по-настоящему рождаются, когда их играют. В этом-то главный интерес.
Но я в основном играла в одиночку в своей комнате. Даже когда я занималась с постоянно сменяющими друг друга университетскими студентами, вне уроков я все равно играла одна. И когда я давала сольный концерт или выступала в смешанной программе, то тоже выходила к публике в одиночку — только с виолончелью. И в отличие от папиных концертов, где восторженные поклонники запрыгивали на сцену и рыбкой ныряли в толпу, между мной и публикой всегда была стена. Через некоторое время мне стало одиноко и грустно так играть — и я немного заскучала.
Так что весной восьмого класса я решила все это бросить. Уходить я собиралась потихоньку: сокращать свои бесконечные занятия, не давать сольных концертов. Я рассчитала, что если буду бросать постепенно, то к осени, когда пойду в старшие классы, смогу начать новую жизнь, и меня больше не будут звать «виолончелисткой». Может быть, я бы выбрала тогда новый инструмент — гитару, бас или даже барабаны. К тому же мама была слишком занята с Тедди, чтобы отмечать продолжительность моих занятий, а папа корпел над планами уроков и составлял отчетность по успеваемости на своей новой учительской работе. Так что мне казалось, никто даже не поймет, что я перестала заниматься, пока дело уже не будет сделано. По крайней мере, так я убеждала себя. Но правда заключалась в том, что бросить виолончель для меня было равно что перестать дышать.
Возможно, я и в самом деле бросила бы, если бы не Ким. Однажды днем я пригласила ее поехать в центр города после школы.
— Сегодня же будний день. Разве тебе не нужно заниматься? — спросила она, набирая цифровую комбинацию на своем шкафчике.
— Я сегодня могу пропустить, — ответила я, притворяясь, что ищу учебник по землеведению.
— Неужто Мию похитили инопланетяне из стручка?[25]Сначала никаких концертов. А теперь пропускаешь занятия. Что происходит?
— Не знаю, — сказала я, постукивая пальцами по шкафчику. — Я думаю попробовать какой-нибудь новый инструмент. Например, барабаны. Папина установка до сих пор пылится в подвале.
— Ну да, ты — на барабанах. Не смеши, — ухмыльнулась Ким.
— Я серьезно.
Ким уставилась на меня с открытым ртом, как будто я заявила, что собираюсь поджарить на ужин слизняков.
— Ты не можешь бросить виолончель, — заявила она после секунды ошарашенного молчания.
— Почему это?
Ким поморщилась как от боли.
— Я не знаю, как объяснить, но твоя виолончель — это часть тебя самой. Я просто не могу представить тебя без этой штуки между коленей.
— Не глупи. Я даже в школьном марширующем оркестре не могу играть. И вообще, ну кто сейчас играет на виолончели? Одни старики. Для девушки это идиотский инструмент. Он такой скучный. И потом, мне нужно больше свободного времени на развлечения.
