— Ты смотри, куда загнул, чертяка, мне этого и в голову не приходило. Действительно, что-то в этом есть. И они, и мы за идеи погибали, неважно какие, но за идеи, это точно!
— Врагами мы были, а враги заклятые порой роднее братьев. Вот и получается: с немцами мы кровные враги, а с американцами соучастники…
— Соучастники преступления перед человечеством. Мы же не осудили и не предотвратили сумасбродства наших союзников, разбомбивших мирные Нагасаки и Хиросиму. Чем это лучше Бухенвальда? Чем не японская холокоста? Значит, соучастники мы. Прав ты, под америкашек еще вон когда ложиться стали.
— Солдаты, не нравятся мне сегодня ваши разговоры. Ерунду какую несете! Давайте-ка к столу, а будете перечить, лишу наркомовских, — и Клавдия демонстративно протянула руку к принесенной Петром бутылке.
Главкому никто перечить не стал.
Обедали без энтузиазма. Разговор не клеился, петлял, как разбитая фронтовая дорога, а иногда и вовсе застревал в вязком молчании, нарушаемом стуком вилок и посуды. За окном млела от первой в этом году жары вечно куда-то спешащая Москва. Странная троица сидела на краю жизни. Каждый из них думал о своем и страшился смерти.
Драпежная птушка[1]
Они заблудились и одновременно это поняли. Молчание стало еще сосредоточеннее, предсумеречное стрекотание кузнечиков в высокой по пояс траве зазвучало угрожающе громко.
Трудно сейчас вспомнить, кому из них пришла в голову идея отметить окончание школы походом в таинственное Полесье. Кроме Костуся в этой вылазке участвовали трое его друзей. Никто не мог предположить, что это фактически была их последняя встреча, своеобразный итог долгой, самозабвенной детской дружбы.
Жук бессмысленно погиб в автомобильной катастрофе на Минском шоссе; Паша застрял на одном из сотен небольших заводов; Яшка, помыкавшись в массовиках-затейниках, после Чернобыля собрал семью и уехал в Израиль; Константин, исколесив добрую половину некогда необъятной родины и получив заветные полковничьи погоны, осел в большом российском городе и занялся бизнесом.
Однажды он, счастливый и, как ему казалось, богатый, ехал на своей первой затрапезной «аудюшке» в гости к родителям. Приняв нелогичные доводы жены, полковник Раубич, как говорится, в расцвете творческих сил и служебных перспектив ушел в никуда. Подурковав месяца три, он инстинктивно набрел на интересное дело и постепенно в нем преуспел. И вот, с забитым до отказа багажником, спешил впервые исполнить приятную роль всесезонного Деда Мороза.
С годами Костю все чаще тянуло домой, и стоило машине пересечь выдуманную Ельциным и Шушкевичем границу, как сердце начинало колотиться сильнее, а ничем не отличающиеся от подмосковных пейзажи казались особенно милыми и до слез тревожили душу. Память сама начинала вязать причудливые образы и картины прошлого, внимание рассеивалось, управлять автомобилем становилось опасно. В таких случаях Константин выбирал боковую лесную дорогу поуютнее и направлял свою иномарку на выползающие из-под земли толстые корни диких лесных деревьев. Побултыхавшись минут двадцать на ухабах, он глушил мотор, садился на мягкий, колючий от иглиц мох, прислонившись к шершавой, пахнущей смолой сосне, давал волю памяти и впадал в зыбкую дрему. В этом тонком, чувственном, как говорят монахи, полусне-полуяви часто всплывало давно позабытое приключение.
…Они заблудились. Невесть кем протоптанная тропинка полого поднималась по краю небольшой лесной поляны, тянущейся от самого болота и упирающейся в мрачный, отвесный утес. Метрах в двухстах от утеса тропа делала небольшую дугу и, попетляв меж деревьев у самого края обрыва, взбиралась на почти ровную террасу. Здесь и решили разбить лагерь. Утесом оказался неимоверных размеров валун, повернутый к обрыву идеально плоской, поросшей серым мхом поверхностью. Кто хоть однажды долгое время таскал на себе тяжеленный рюкзак, тому известно ощущение необыкновенной легкости, которое испытывает путник, сбросив с себя надоевшую тяжесть. В такие минуты кажется: еще мгновение — и взлетишь.
Быстро разбили просторную оранжевую палатку, развели костер, и через каких-то полчаса в тягучем вечернем воздухе поплыли вкусные запахи дозревающего ужина. Темнело по-летнему медленно, однако сумерки, усиленные лесом и ярким пламенем костра, быстро сгустились до ночной черноты. Обжигаясь вкуснейшим варевом, окрещенным Яшкой, лучшим кашеваром всех времен и народов, «змеиный супчик», друзья обменивались дневными впечатлениями.
День не задался с утра. Сначала в чахлом подлеске потеряли отставшего по нужде Жука. Минут сорок аукались и, только сделав приличный круг, столкнулись с ним у места ночевки. Солнце в утренней дымке казалось подслеповатым, над землей, уворачиваясь от его лучей, танцевал белесым призраком полупрозрачный туман. Лесная, едва заметная дорога, мягко стлалась среди мрачных замшелых елей, но к обеду и она, захлюпав грязью, пропала в острой болотной траве. Заболоченный лес вдруг кончился, и перед ними, насколько хватало взгляда, простерся тоскливый даже в солнечный день извечный полесский пейзаж. Болото…
Как они из него выбрались, известно только Паше, который, казалось, на чистой интуиции вывел их из этого зыбкого месива. Все без исключения по несколько раз проваливались в трясину, каждый что-то потерял в жидкой, вонючей грязи, каждый испытал страх перед разверзающейся бездной. Выйдя, наконец, на сухое место, они, как умели, поблагодарили Бога, и в изнеможении рухнули на твердую, не дрожащую под ногами почву. Отдышавшись, придя в себя, друзья кое-как ополоснулись, постирали в бурой затхлой воде заскорузлую от грязи одежду и, обсохнув, под вечер пошли по едва заметной тропе, что и вывела их к странному камню, у которого теперь с сипением трещал в костре валежник.
— Да, покрутил нас сегодня леший, — облизывая ложку, тихо прогудел Паша. — Хотя, сдается, чертовщина эта еще не кончилась.
— Ты бы сплевывал, — перебил его Жук, — лучше чайник сними, провидец ты наш.
Паша обиженно засопел, надо отдать должное: из всех присутствующих он, пожалуй, был наиболее рассудительным и менее других склонным к мистике. Протягивая фыркающий носиком чайник, не повышая голоса, Паша продолжил:
— Пока ты, как неопознанное земноводное, выбравшись из болота, дрых на солнышке, я посмотрел карту, и что ты, умник, думаешь, увидел?
— О, великий Паша, — продолжал Жук, — откуда мне, темному, забитому дехканину, знать сию тайну!
— Да погоди ты зубоскалить, — вмешался в разговор Костусь, — так что было на карте?
— А ничего там, братья белорусы, не было.
— В каком смысле ничего?
— В прямом. Нет на карте этого острова.
— Хватит на ночь страхи рассказывать, о, великий и ужасный, — не унимался Жук.
— С чего ты взял, что мы на острове? — наливая в кружку чай, удивился Костусь. — Мы же вроде вышли к берегу, и справа и слева от этой горки были видны деревья.
