Сразу скажу, что один из тринадцати ликов мне был знаком.
И я бы не спутал его ни с одним другим ликом на свете!
Меня, помню, бросило в жар, потом в холод, и я испытал смятение чувств, какого со мной не случалось.
Прелестное существо с фотографии как две капли воды походило на ту самую, что являлась мне в сновидениях.
И по сей день в усталом мозгу вспыхивают, подобно светлячкам в ночи, картинки нашего с ней любовного буйства, имя которому – тайфун, ураган, апокалипсис!
Так и чудится мне, как она возникает волшебно, будто из воздуха, в моей подземной обители и, пританцовывая, приближается ко мне…
О, врожденное чувство стыдливости вряд ли позволит мне описать (да это и неописуемо!) хотя бы тысячную толику наших ночных безумств.
Ах, мы любили друг друга нежно и трепетно, томно и сладостно, страстно и ненасытно.
Слов я не помню (а вопли восторга не в счет!), я ее ни о чем не расспрашивал, и ее как будто ничего не интересовало.
Само Время, казалось, остановило свой бег и только с изумлением взирало на нас.
Мы не знали усталости, не ведали страха, сомнений, печали, и нас не заботило, что с нами будет.
Я видел сияние звезд глубоко под землей в моей конуре, вход в которую охраняли тринадцать латышских стрелков.
– Ну-ну, что ли, выбрал? – услышал я голос Альцгеймера.
Не в силах сдержать волнения, я потупил глаза и кивнул.
– Дай-ка минутку подумать! – как мне показалось, насмешливо пробормотал генерал-лейтенант и неторопливо простер свои белые руки над пасьянсом.
– Барух Ата Адонай Элогейну Мелех Ха Улам, – загундосил Альцгеймер, насколько я мог различить, используя тюркскую группу языков.
– Ми Ат? Ми Ат? Ми Ат? – страшно вращая зрачками, вопрошал он подчеркнуто приказным тоном.
– Ти-са-пер! Ти-са-пер! Ти-са-пер! – подвывал и взывал он, закатив глаза.
Внезапно и непостижимо фотографии под его пальцами пришли в движение, наподобие броуновского, и так же неожиданно залегли на столе – как замерли.
– Вот она, золотая рыбка! – с одного раза безошибочно определил старый разведчик. – Что, угадал?
Я молчал, потрясенный магическим даром Альцгеймера.
– Твой вкус одобряю! – решительно похвалил он, с прищуром разглядывая фотографию, словно видел ее впервые.
– А хороша ведьма, а! – скорее утвердительно, чем вопросительно заметил генерал-лейтенант и заговорщицки подмигнул. – Хороша, а?
– Могу познакомить! – неожиданно предложил он (отчего я едва не лишился рассудка!).
– Не позднее чем завтра! – воскликнул Альцгеймер как о решенном деле.
Сама мысль о возможной встрече с возлюбленной из сновидений мне представлялась невероятной!
– Завтра, Кир, – повторил генерал, – ты увидишь ее своими глазами на торжественном открытии VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве!
Должно быть, решив, что его плохо слышно, он перебрался со стулом поближе ко мне.
– Ты, что ли, не рад? – удивленно поинтересовался он.
От него вкусно пахло кислыми щами.
И тут мне не к месту, должно быть, припомнились обрывки наших с Альцгеймером разговоров, где он не без гордости признавался в своей близости к простому народу во всем, что касается простоты!
– Я ценю в простых людях несложность! – любил подчеркнуть Макс Петрович.
– Всё, – повторял он, как мантру, – на самом-то деле просто, если только не усложнять!
От его мыслеформ вообще отдавало не единожды пережитым и многажды выстраданным.
Например, он всерьез полагал, что «все люди друг другу – враги!»
И при любом удобном случае повторял, что «и друг мой – он тоже мне враг!»
– Да и ты себе – враг! – прибавлял он с ухмылкой.
При всем моем уважении к Максу Петровичу я людей никогда не делил на друзей или врагов, и на добро и любовь всегда старался ответить любовью и добром…
– Фестиваль! мир! молодость! – между тем просвещал меня старый разведчик. – Секс! кока-кола! наркотики! рок-энд-ролл!
– «Песню дружбы запевает молодежь, молодежь, молодежь, эту песню не задушишь, не убьешь, не убьешь, не убьешь!» – пел и в такт тормошил меня генерал.
– Утро вечера, брат, мудренее! – наконец, на прощание пообещал шеф службы внешней разведки Комитета государственной безопасности СССР…
50
Как-то так получилось, что вся моя жизнь поделилась как бы на два периода: на первый, детско-юношеский, через край бьющий лишениями и страданиями, и на второй – внешне полный комфорта и благополучия.
Один – протяженностью в бесконечные шестнадцать лет и другой – увы, скоротечный…
Между первым периодом и вторым пролегают водоразделом исторический ХХ съезд Коммунистической партии Советского Союза, положивший конец моим крестным мукам, и разразившийся вскоре же VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве, вознесший меня на вершину блаженства.
Впрочем, подумалось мне, я бы мог еще сколько угодно делить свою жизнь или множить на фазы и периоды, анализировать и выискивать в ней случайности и закономерности – а только я прожил ее, удивительным образом, в точности следуя дьявольски изощренному сценарию матери моей.
Волосы на голове поднимаются дыбом, когда представляю пределы мстительности раненной в самое сердце женщины…
51
В тот памятный вечер Альцгеймер ушел, ничего не сказав, но наутро вернулся и сообщил…
О, сказали бы мне, когда я висел на кресте, что меня вдруг полюбит всем сердцем английская принцесса и для встречи со мной специально приедет в Москву – я бы воспринял все это как горячечный бред, неуместную насмешку, помноженную на садизм.
Я слышал уже: что я враг, что я друг, что герой, что я жалок, что мною гордятся и что меня ненавидят, и чтоб я сдавался, и чтобы подох, что меня ждут в аду, что мне место в раю – но никто никогда не говорил мне, что любит меня…
И также Альцгеймер поведал мне, что:
– в продолжение всех моих крестных лет обо мне что ни день трубили газеты «свободного мира»!
– и что я таким образом вдруг превратился в нового Мученика и Спасителя человечества!
– и что «там, в том мире» повсеместно растут как грибы, явные и тайные сообщества людей, поклоняющихся святому Киру – то есть мне!
– и что именем Кира (то есть моим!) в самом сердце Нью-Йорка названа площадь!
– да и сам я, по версии авторитетного журнала «TIME», единодушно был признан человеком года!
