Выбравшись из сгоревшей чащи, мы вступили на отрог горы выше границы произрастания лесов. Отсюда мы увидели гребни бурых скал, рядами протянувшиеся на юго-запад. Горные вершины были выветренными, древние ледники изгладили и обстругали их так, что почти все они казались одинаковой высоты. Это порождало иллюзию, что горизонт невероятно далек. Совсем рядом, казалось бы, рукой подать, на склоне горы недавний оползень воздвиг естественную дамбу, образовав маленькое озеро. Замерзшая поверхность озера казалась лоскутом ослепительной белизны среди холодного однообразия тускло-серо-коричневого пейзажа.
Последнюю милю мы проехали по голым скалам и лишайникам. Я чувствовал, как вздрагивала даже моя закаленная монгольская лошадка, когда ее неподкованные копыта ударяли по грубому неровному камню, изрезанному глубокими расщелинами, где на расколовшейся от постоянного чередования стужи и оттепели поверхности скалы возникли гексагональные узоры, напоминавшие гигантские каменные соты. Мы были открыты ветру, по монгольским стандартам считавшемуся всего лишь умеренным ветерком, но пронзительно холодному. Последние сто футов восхождения по крутой сланцевой глине, и мы оказались там, где вершина Священной Горы поднимала к небу свой голый купол. На вершине купола нашим взорам предстал необычный лунный ландшафт — маленькие иззубренные скалы стояли на краю или теснились маленькими группками. Десятки и десятки маленьких обо покрывали вершину горы. Эти священные пирамиды-керны сложили из валявшихся здесь камней те, кто пришел поклониться Священной Горе. На самом дальнем от нас краю вершины высился обо намного крупнее и солиднее остальных. В расщелины камней, образующих пирамиду, были воткнуты сухие ветки, торчавшие, словно иссохшие когтистые лапы. Вокруг подножия обо были сложены те же приношения, какие мы видели у «вигвама», — спички, деньги, тряпичные клочки, даже плитка китайского чая. У местных жителей эта пирамида носит название «Трона Чингисхана», и, если верить легенде, будучи еще молодым вождем клана, Властелин Мира приходил сюда, чтобы окинуть взглядом свои первые владения у подножия Бурхан-Халдуна.
Здесь мы установили вторую памятную доску Герела. Несомненно, каменная плита с прикрепленным к ней бронзовым изображением Чингисхана в облике зрелого Владыки Мира была более эффектна, чем любые предшествующие приношения. Ариунболд прислонил ее к вершине обо. Потом, без единого слова, весь отряд — араты, художники и волонтеры экспедиции — выстроился перед обо. Все вытянули руки вперед, стоя лицом к плите. Тут не было ламы, чтобы возглавлять молитву, поэтому, запинаясь поначалу, затем, со все большей уверенностью, наши монгольские спутники начали выкрикивать: «Хуууурай! Хуууурай! Хуууурай!» Странно было слышать это на голой горной вершине в самом сердце дикой Азии. Несколькими неделями позже мне довелось услышать тот же самый клич на Национальном стадионе Монголии, когда скандирующие выражали свое почтение и верность государству. Но когда я услышал этот клич на неприятном холодном ветру на вершине Бурхан-Халдуна, звучащий в память Чингисхана, то понял, что путешествие, которое для нас с Полом было географическим исследованием, для наших монгольских спутников являлось чем-то намного большим — для них оно было паломничеством.
Прежде чем мы покинули вершину, одетый в алое пастух извлек из седельного вьюка раковину. Она была украшена длинной узкой лентой и двумя яркими перьями и, должно быть, когда-то хранилась в буддистском ламаистском храме. Но откуда она у него взялась, оставалось загадкой, потому что монгольские ламаистские монастыри за пределами столицы уничтожены или заброшены почти полвека назад. Если верить официальной пропаганде коммунистической партии, в сельской местности всякая религиозность народа искоренена, а обладание религиозными реликвиями осуждалось. Пастух протянул раковину своему младшему сыну, одетому в пурпурное, и паренек, поочередно вставая с каждой стороны обо, спиной к нему, прикладывал раковину к губам, и над отдаленными долинами четырежды прокатился протяжный и запоминающийся трубный звук. В ламаистском монастыре таким зовом приглашали бы верующих к молитве. На продуваемой ветрами вершине Горы Священного Духа, как я понял, мы стали свидетелями возвращения древнего культа поклонения Чингисхану. Потом мы вновь сели на лошадей и отправились в обратный путь.
Глава 6. Три игрища мужей
День перевалил за середину, и вся кавалькада, жизнерадостно постукивая копытами, спускалась по склону, стремясь до наступления темноты вернуться в лагерь на приречном утесе. Мы торопились вниз по уступу, когда лошадь Пола вдруг угодила ногой в яму и споткнулась, отправив Пола в эффектный полет, окончившийся падением. Полчаса спустя, когда мы неосмотрительно углубились в сгоревший лес и кони на крутом склоне чуть ли не на головах стояли, я заметил, что уши моей лошади почему-то все ближе и ближе придвигаются к моим коленям. Еще через несколько мгновений седло скользнуло животному на шею, задержавшись на голове. Я же продолжил движение вперед и, миновав лошадиные уши, полетел в кусты.
Когда все собрались у подножия горы, погонщики лошадей посмеивались и ухмылялись. Наши злоключения не прошли мимо их внимания, и они то и дело взрывались веселым хохотом, пантомимой изображая наши с Полом падения. Я дал себе слово, что в следующий раз, когда поеду на монгольской лошадке вверх или вниз по горным склонам, не забуду взять ремень-подхвостник, чтобы накрепко удержать седло на месте. Монгольские седла крепятся двумя подпругами, передней и задней. Подпруги представляют собой всего-навсего тонкие ремни из плетеного конского волоса, и пастухи затягивают их так сильно, что задняя подпруга почти исчезает в складках лошадиного живота. Западные пуристы не преминули бы заявить, что такое обращение причиняет лошадям боль или что они, по меньшей мере, будут испытывать неудобство, но коренастые монгольские лошадки, казалось, ничего не имеют против, а их наездники знают, что требуется для преодоления пересеченной местности.
У подножия Бурхан-Халдуна Пол, Байяр и я всю ночь пробыли в лагере «Трехреченской экспедиции», а Герел и остальные ночевали в прежнем лагере на утесе. Нам удалось отснять на камеру и сделать немало фотографий членов японско-монгольской команды за работой, но трудно было судить, насколько успешно она продвигается. В массиве обширных данных, которые столь усердно собирала экспедиция, можно разобраться, как мне сказали, только после сопоставления и оценки, а этот этап запланирован на следующую зиму в Японии. Тем временем полевые войска, вооруженные высокотехнологическим оборудованием, работали, напоминая, как ни странно, о крупномасштабных археологических экспедициях, которые в начале века вели настойчивые поиски гробниц египетских фараонов. Полевую команду составляли сорок монголов и тридцать японцев, а если прибавить к ним сонм переводчиков, разнорабочих, водителей, поваров, то было понятно, что у них в основных палатках места для нас не найдется. Поэтому нас с Полом пригласили к себе монгольские помощники, и мы провели в их палатке самую уютную ночь за все путешествие через Хэнтэй, ибо мы лежали среди монголов, как сардины в банке, согреваясь теплом человеческих тел.
На следующее утро мы, гоня лошадей, успели нагнать основную партию прежде, чем они покинули лагерь, и приехали как раз тогда, когда они загружали седла и снаряжение в грузовик снабжения. По-видимому, большинство группы монгольских художников решило, что верховой езды с них довольно. Они собирались вернуться в Улан-Батор на грузовике и предложили нам присоединиться к ним. Мы с Полом отказались, решив продолжить путь с аратами, которые должны были забрать с собой всех лошадей отряда обратно в коммуну. Наградой нам стала лучшая скачка за все путешествие.
