– Ну… как он докатился до такой жизни? Или почему другим нельзя, а ему можно… Так надо?
– Можно и так, но лучше бы огоньку добавить, изюминку какую-нибудь вставить.
– Это как, например?
– Например, сказать, что этот отчисляемый не только подвел своих друзей и коллег, но и бросил тень… так сказать… на свою семью, на свою страну и опозорился не перед нами, а перед ними. Перед всей страной! – В этот момент Федор Иванович поднял указательный палец вверх.
– Ну, это уж как-то слишком, Федор Иванович, при всем уважении к вам, но уж жестковато как-то.
– А вот и нет, все как надо! Он должен бояться, а как следствие – исправляться!
Про комиссии по отчислению ходили легенды. Говорили, что некоторые отчисляемые не выдерживали процесса и делали прямо в штаны. Хотя это было явным преувеличением. Однако моральное издевательство все-таки происходило, и довольно ярко и изощренно.
Каннушкина лежала на кровати и курила. Дым поднимался к потолку и зависал там, образуя некое подобие облака. Рядом с Каннушкиной стояла пепельница, доверху набитая бычками. После вчерашней пьянки она пыталась прийти в себя, не помышляя ни о каком утреннем построении. На душе было как-то особенно пусто и противно, голова болела, а от криков Федора Ивановича, которые доносились с улицы, становилось невыносимо тошно. Каннушкина накрылась подушкой, но в дверь ее комнаты постучали:
– Каннушкина, открывай! – кричал начальник лагеря.
– Я сплю еще… – с трудом протянула она, – И я… раздета еще.
– Каннушкина, ты мне это дело брось. Ты одна не пришла на построение. Ты знаешь, что это грубейшее нарушение, за которым следует отчисление!
– Да отчисляйте… ради бога.
Отчислить Каннушкину было нельзя. Она была единственной дочкой известного академика. Все знали, что, несмотря на непростой характер девушки и полное отсутствие дисциплины, отец не чаял в ней души. Это выражалось в его постоянной опеке и способности вытаскивать дочь из различных неприятных ситуаций. С обидчиками своего чада академик особенно не церемонился и не разбирался – натравливал на них милицию, подключал все связи в партии, в общем, не гнушался никакими методами. И все из-за любви к дочери. Каннушкина была красива, но неприступна. Обладая тонким и изящным телом и точеным лицом, она была похожа на царицу Клеопатру и со своей стороны пыталась подражать ее поведению. Мужчины ходили за нею толпами, редко добиваясь какого-то ответа. Каннушкина была к ним холодна, в большинстве случаев. Правда, встречались и исключения, но редко. Как правило, это были дети высокопоставленных чиновников, внимание которых льстило девушке.
– Каннушкина, а ну открой дверь, – не унимался Федор Иванович.
Она открыла дверь и начальник лагеря перешагнул через порог.
– Каннушкина, ты меня не позорь. Я с тобой ссориться не хочу. Но так нельзя!
– Понимаю, – сурово ответила девушка.
– Ты это… давай с этого дня по-нормальному, ну… чтобы как все. Хорошо?
– Хорошо, буду как все, – спокойно ответила девушка. По ее лицу можно было понять, что она не врет.
– Ну и чтобы не материлась больше, – аккуратно добавил начальник лагеря.
Несмотря на свою красоту и происхождение, образование и воспитание, была у Каннушкиной непонятно откуда взявшаяся особенность – материться при любом удобном случае. Причем материлась дочь известного академика красиво, в тему, обогащая тем самым свою речь и донося до собеседника истинный смысл своего послания во всех красках. С особенностью Каннушкиной боролась и семья, и школа, и университет, но все тщетно. Заложенная где-то глубоко в генах потребность материться проявлялась почти всегда, особенно в моменты стресса и нервного напряжения.
– Попробую не материться, но не обещаю, – так же правдиво ответила девушка.
– Ну, только, чтобы никто не слышал. Тут у себя в комнате, конечно, можешь все что хочешь делать. Можешь хоть по потолку ходить, дело твое. Но вот на улице ты это дело брось. Вдруг кто-нибудь услышит? Ладно, если студент какой-нибудь, а то профессор услышит! Вот сраму-то будет!
– Попробую, Федор Иванович, говорю же – попробую!
– Тут определенность нужна, Каннушкина. Определенность! А давай поспорим?
– На что?
– Ты до конца своей смены больше не матюкнешься ни разу, а я… а я тебя на все экскурсии запишу, куда мы только отличников труда и учебы посылаем. Будешь у нас везде в первых рядах! Как тебе?
– Неплохо, я уже устала в этой конуре сидеть. На экскурсию с удовольствием поехала бы! – обрадовалась девушка.
– Ну вот и славно. Сегодня, например, баркас на соседний остров поплывет, так я тебя в список впишу. Прогуляешься, одежды свои обновишь. Они в обед туда, а вечером – обратно!
– Спасибо, Федор Иванович! Спасибо. Я с удовольствием!
– Ну так по рукам?
– По рукам, конечно! – Каннушкина кинулась на Федора Ивановича и стала его обнимать, отчего бывший начальник тюрьмы весь сконфузился и покраснел.
Настроение у Каннушкиной действительно улучшилось, и она стала примерять свой самый красивый наряд, что привезла с собой. До этого момента не было ни одной возможности его обновить. Это были привезенные из Франции штанишки и кофточка голубого цвета, сшитые на заказ известным модельером.
Каннушкина стояла перед зеркалом и любовалась собой в новой одежде. Девушка выглядела эффектно: ее белая холеная кожа сочеталась с легкой голубой тканью особенно гармонично. Штанишки доходили до колен, оставляя тонкие ноги девушки открытыми и немного вызывающими. Кофточка была при этом укороченной и не полностью закрывала живот девушки. Чтобы окончательно завершить свой образ, Каннушкина накрасилась темной тушью и надела белые туфельки на каблуке.
Когда она шла на баркас по мостику, переброшенному с берега, находящиеся на палубе люди смотрели только на нее. У многих перехватило дыхание. Увидеть девушку в одежде от французских модельеров в советское время в университетском лагере было даже не редкостью, а чем-то выходящим за пределы понимания любого гражданина страны. На другой стороне мостика, со стороны баркаса, стоял Федор Иванович и ждал Каннушкину – хотел ей помочь забраться на судно. Начальник восхищался молодой девушкой не меньше других. Каннушкина, на своих каблуках, шла медленно, не спеша, все время оступаясь и что-то бормоча себе под нос. Внезапно подул сильный боковой ветер, раскачивая судно, а с ним и мостик, по которому шла девушка. Она попыталась удержать равновесие, но случайно оступилась. Каннушкина сделала шаг вперед, но один из каблуков застрял между досками мостика и девушка, пытаясь ухватиться руками хоть за что-нибудь, стала падать в море. Через мгновение в воздухе раздался шум брызг. Понимая, что случилось, Федор Иванович смотрел вниз, затаив дыхание и протягивая руки вперед – не то пытаясь помочь Каннушкиной, не то моля Бога, чтобы та не стала материться при всех.
