Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
Во всех случаях замечается одна и та же тенденция татарских минцмейстеров (начальников монетных дворов. – Примеч. ред.) щеголять замысловатыми, и притом непременно арабскими, словами, употребляя их в качестве добавочных изысканных, высокопарных приложений к имени места чеканки. Вычурность в этом случае иногда заходила так далеко, что эпитет выражался целой фразой: «Бито в городе Крыме, да сохранится он от бедствий»[276]. Что арабские прозвища были своего рода щегольством в Золотоордынском царстве, это явствует из примера хана Тудан-Менгу, который отправлял нарочитое посольство в Египет с просьбой к тамошнему султану о даровании ему какого-нибудь «мусульманского прозвища»[277]. Ничто не мешало распространить это щегольство и на монетные легенды. Изобретать же и сочинять замысловатые эпитеты и выражения для торжественных актов проявления татарско-ханского величия было кому, ибо Ибн-Батута застал уже в Крыме и шейхов, и имамов, и кадиев, и хатыбов[278] – одним словом, всевозможных представителей мусульманско-арабской учености, которые, конечно, не упускали случая блеснуть своей ученостью и знаниями в арабском языке. У историка Эль-Айни рассказывается, что в 1427 году к султану египетскому «прибыло письмо от завладевшего Крымом лица, по имени Даулет-Бирди, состоявшее из прекрасных фраз, которые заключали в себе двустишия, стихотворения и поговорки, переполненные разными риторическими затеями, оборотами и украшениями. Оно было прочтено султану, и слуга нижайший (т. е. автор) присутствовал при этом в собрании. Но ни читавший, ни другой кто не понимали содержавшихся в нем (письме) тонкостей»[279].
Соображая вышеприведенные данные, можно сделать такое заключение, что эпитет города Крыма, арабское прилагательное эль джедид, есть также не более как одна из тонкостей изобретения местной татарско-арабской учености, заодно с прочими вычурными эпитетами, фигурирующими на татарских монетах; видеть же в нем наособицу какое-либо географическое обозначение нет достаточного основания. А потому нет крайности принимать это прилагательное тут, в слишком простом и банальном его значении «новый», когда в словарях ему приписывается также значение «счастливый, благополучный»[280], как раз подходящее к категории других, равносильных с ним по употреблению. Да и в самом деле: еще для приложения к именам постоянных городов эпитета эль-джедид в значении «новый» могло быть какое-нибудь основание; но что за смысл мог быть в приложении его к улусу или к орде, т. е. к ханской ставке, которая, при кочевом образе жизни прежних татарских ханов, беспрестанно передвигалась с одного места на другое? Что такое словом «новый» обозначалось в применении к подобному подвижному месту чеканки монеты ханской? Наконец в тех случаях, когда прилагательное эль-джедид было употребляемо в смысле «новый», как составной элемент целого имени города, например в названии «Шегр эль-Джедид», иначе «Янги-Шегр», рядом с ним ставился уже другой эпитет «богохранимый»: «Чекан богохранимого Янги-Шегра»[281]; «Чекан богохранимого Шегр-эль-Джедида»[282]. Ни одного случая подобной встречи других арабских эпитетов с эпитетом эль-джедид на монетах татарских пока нам не приходилось наблюдать.
Не говоря уже о «Крыме Новом», изредка появляющемся единственно на монетных легендах, даже и «Сарая Нового» не знают арабские историки, писавшие о Золотой Орде. Только автор биографии Эльмелик-Эннасыра да Эль-Асади (ум. 1448) мимоходом замечает, что Узбек умер в Новом Сарае[283]; но случайная заметка первого и единственный пример второго, довольно позднего арабского писателя, в данном случае столь же мало колеблют наше убеждение, как и ратование покойного Ф. К. Бруна за несомненность бытия «Нового Сарая», основанную у него между прочим на отожествлении мнимого туземного названия «Новый Сарай» и русского его прозвища «Большой» или «Великий», или Saray Grando, как оно значится на карте венецианца Фра-Мавро[284].
Не признавая существования Нового Крыма, мы должны также отказаться от признания исторической необходимости и Старого Крыма, или Эски Крыма. Не оправдываемое старинными документальными памятниками, это собственное географическое имя, без сомнения, получило свое бытие в очень недавнее время и обязано своим возникновением, по всей видимости, творческим свойствам местной народной речи. В числе таких свойств, как известно, весьма важную роль играет случайное созвучие слов, нередко порождающее и новые понятия. Город Крым, бывший Солхат, некогда славился обширностью своего строения и многолюдством населения. Этот выдающийся его признак не только наблюдался заезжими иностранными путешественниками, но не ускользнул и от внимания более близкого к нему татарского люда, который и отметил этот признак особым эпитетом в своих словесных произведениях.
В числе народных преданий о богатырях прежнего времени у ногайских татар немало есть песен, в которых воспеваются какие-то деяния и великие замыслы знаменитого мурзы Мамая, памятного истории своим поражением в Куликовской битве, а также прославляется геройство Адиль-Герая, известного своими романтическими приключениями во время своего пребывания в плену у персов. Иногда подвиги этих обоих героев переносятся народными песнями на почву Крыма. В этих-то самых песнях имя «Крым» неоднократно является с эпитетом яссы – «широкий, пространный»: выражение Яссы Кырым «Широкий Крым» имеет в этих песнях точно такой же смысл, как Яссы Идил «Широкая Волга»[285]. Хотя обычная в народных произведениях неопределенность позволяет под Крымом в этих песнях разуметь и весь полуостров; но ничто не мешает подразумевать и собственно город Крым, ибо в этих песнях беспрестанно упоминаются и другие татарские города и крепости, как Бакчэ-Сарай, Ак-Мечеть, Астрахань, Ор, Кыркор, Азов; да притом собственно Крымский полуостров едва ли мог ногайцам показаться обширным, раздольным после необозримых степей материка, где находились их главные кочевья.
Если наше предположение, что Яссы-Кырым в ногайских песнях означает город Крым, верно, то само собой далее следует, что когда славный город Крым пришел в упадок и запустение, непременно должен был утратить свой смысл и прилагавшийся в нему эпитет яссы = «обширный»: он должен был или совершенно отпасть и исчезнуть из употребления в живой речи местного народонаселения, или уступить свое место другому, который бы более соответствовал действительному состоянию некогда цветущего, а потом совсем развалившегося и заброшенного города. Ничего не могло быть проще и легче, как измениться слову яссы в очень близкое к нему по своему звуковому составу тюркское же слово эски = «старый, древний»: оно как нельзя более подходило к имени города, за которым только и осталось достопамятного, что он стар, древен, давно занимает известную местность; а цветущее великолепие его, многолюдство и разноплеменность жителей, торговая оживленность, сосредоточенность мусульманской учености и религиозного представительства – все это со временем изгладилось из народной памяти и едва ли сколько-нибудь воскрешается в ней присоединением к имени города Крыма эпитета эски = «старый».
Так как главным основанием дли нашего объяснения имени «Эски-Крым» нам служат здесь народные песни, то невольно приходит в голову вопрос о том, мог ли поэтический эпитет яссы = «широкий», который в ногайских песнях прилагается не только к Крыму, а и к Волге, обратиться в ходячий, вульгарный придаток к имени города Крыма, а потом видоизмениться в простой географический термин. Правда, что в настоящий момент не представляется другого подходящего примера, равносильного рассматриваемому нами в тюркской географической номенклатуре, но мы позволим себе обратиться к аналогическим фактам в языке русском, ибо некоторые явления и условия духовной жизни и творчества речи одинаковы у всех народов. Положим, что, например, в русских песнях река Волга обыкновенно называется широкой, матушкой, а между тем ни один из этих эпитетов не сделался с именем реки простым географическим термином. Но то, что не заурядно, не общепринято, еще не совсем непозволительно, не безусловно невозможно. Известно, что к иным местностям в народе живет какое-то особенное чувство, то благоговейное и симпатичное, то враждебное и антипатичное, и оно постоянно проглядывает не только в поэтических его произведениях, а даже и в обыкновенной, житейской речи: русский человек, например, в особенности простолюдин, охотно скажет и запросто, что он едет, положим, в Белокаменную, подразумевая Москву; наша столица у простого народа называется не Петербургом, а Питером, т. е. тем именем, под которым она только и является в народных песнях и поговорках. Мало ли у нас географических названий вроде Чистое Поле, Синее Море и т. п., которые в сильной степени отзываются поэтическим колоритом. Подобная склонность к поэтической живописности в названиях местностей не чужда также и тюркам, как это показывают многие географические наименования, вроде Кызыл-Эльма = «Красное Яблоко» (Рим), у турок османских, Чатыр-Даг = «Шатер-гора», Аю-Даг = «Медведь-гора», у крымских татар.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
