В принципе формой такого представительства можно считать знак. Пока еще остается своего рода парадоксом тот факт, что семиозис в целом и во многих частностях поддается описанию в терминах нелинейных суперпозиций, в терминах теории разрыва. Ну в самом деле, разве что-нибудь в природе можно сравнить со связью означаемого и означающего, с отношением означивания, знаковой репрезентации? Все, что связано в природе, связано прочной причинной связью[31], и эта эластичная связка реализует себя прежде всего как замедлитель, удерживающий разбегание миров. Некоторые следствия (следствия вообще) суть чрезвычайно сложные «морские узлы», чтобы их завязать (причинить), требуется множество каузальных нитей, быть может, вся совокупность природы. Однако внутри природы ничто не могло бы произойти беспричинно: ни возникновение, ни уничтожение – все, не увязанное временем мира, остается за пределами естества, в Мультиверсуме. Внутренние связи, конечно, различаются между собой по прочности, связь между океаном и пролившимся на него облаком прочнее, нежели связь между высохшим листом дерева и глыбой гранита на противоположном берегу реки, – но и та и другая экземплярность могут встретиться в порядке естественного причинения. А вот лист в качестве означаемого не может встретиться со своим означающим, созвучием «лист», в порядке естественных причин, для их связи требуется уже другой, не естественный, а сверхъестественный порядок.
Иными словами, объекты семиозиса, знаки, представимы в виде комплектов (n↑, n↓), ибо, с одной стороны, нет ничего теснее связи означаемого и означающего, а с другой – нет ничего произвольнее. Сопоставление такой связи с суперпозицией и квантовой нелокальностью просто напрашивается: попробуем сосредоточиться на этой компаративистике.
Уже отмечалось сходство рифмы с нелокальным взаимодействием в микромире, впрочем, каких-либо естественнонаучных оснований для легитимации такого сходства нет – или пока нет. Рифма может отсутствовать в ближайшем окружении (в смысловом поле, в пространстве логического вывода, etc.) и найтись где угодно, то есть связь посредством рифмовки является примером нелокальности. Но это нелокальность второго порядка, так сказать, внутреннее дело семиозиса; квантовая механика еще даже не подошла к своим нелокальностям второго порядка. Семиотическая нелокальность первого порядка – это как раз и есть собственно означивание, комплектация странной, сверхустойчивой пары вида («в огороде бузина», «в Киеве дядька»), определенность такой частицы дополнена состоянием, реализованным даже не в далеком созвездии Тау Кита, а дальше самого пространства. Что из этой сцепки может воспоследовать, физики не знали и не знают, с этим имеют дело гуманитарные дисциплины, исследующие процесс производства и циркуляции символического, и тут, в этом исследовании, самая большая заслуга принадлежит, пожалуй, основоположнику структурализма Фердинанду де Соссюру. Именно Соссюр положил конец совершенно бесперспективным поискам материальной (естественной) связи между означаемым и означающим, признав факт разрыва (hiatus), а главное, показав, что знак может работать, выполнять свое предназначение лишь в том случае, если он не несет в себе никаких отягощающих связей наподобие тех, которыми связаны явления природы (феномены опыта).
Для того чтобы означающее могло проникнуть в любой контекст, могло свободно пересекать барьеры предметности, не спотыкаясь о них, необходимо избавиться даже от самой слабой естественной связи. Чувственное познание так или иначе образует гомеопатический ряд, восходящий от зрительного образа к «пинанию» стола и (допустим) его сжиганию, но означивание дейстительно ближе всего к суперпозиции, причем аналогия работает в обе стороны. Дистанция между знаком и денотатом такова, что ее невозможно задать в физическом пространстве, и тем не менее «стол» – это стол. В комплект, именуемый знаком, входят стол, стоящий посреди комнаты, и сочетание четырех графических символов с+т+о+л. Перед нами две взаимно трансцендентные версии того же самого, одного объекта. Вот ведь и кошка Шредингера, как живая, так и дохлая, это не две разные кошки, а одна единственная кошка Жидохла, просто ее единственность так скомплектована. Звукосочетание «стол» не имеет со своим деревянным означаемым никакой материальной, физической общности. Этот набор фонем ничем не похож (отношение сходства тут вообще не работает) на означаемое, просто он и есть стол. Быть похожим и быть тем же самым – не одно и то же, это взаимоисключающие характеристики. Знак есть то, что он означает по определению, по сути самой знаковости, и это ничего, что его денотат где-то в далеком созвездии Тау Кита, все равно нет у них никого ближе друг к другу: ведь и электрон, будь он волной или частицей, есть тот же самый объект, просто таков уж способ его существования, отличный даже от атома. Двуликие Янусы в мире объектов появились раньше, чем «одноликие», роза, мерцающая в «ролии», возникла раньше, чем роза розовая, раньше, чем масло масляное. После появления устойчивых макрообъектов двуликие Янусы, объекты (n↑, n↓), стали маргиналами сущего, однако они вновь возродились в семиозисе, в производстве символического.
Но возродились на иных, уже куда более безопасных основаниях, поскольку каждая из потусторонних комплектующих соотнесена с собой, хотя и особым образом – посредством всего наличного мира смыслов. То есть по отношению к исходной реальности защелкивания суперпозиций процедура означивания и дальнейшего значения выступает как действующая модель, в которой угроза редукции вектора состояния устранена, обезврежена и на смену полному непоправимому исчезновению приходит абсурдизация, обессмысливание. В семантике есть свой аналог редукции вектора состояния, это reductio ad absurdum, стратегия, которая вполне может быть и преднамеренной. Вот и логический абсурд, хотя он и далек от полной гибели всерьез, все же производит некое головокружение, vertigo. Действует здесь уже не Серенький Волчок, а его призрак или, может быть, даже призрак призрака, но даже призрачное существо, имеющее множество имен (например, «бармаглот», введенный Кэрроллом и поддержанный Делезом), способно очень чувствительно задевать своими коготками[32].
Итак, вырисовывается определенная иерархия. На исходном уровне, когда идет ветвление возможных миров, не ограничивающих друг друга хотя бы по причине отсутствия локализации во времени и пространстве, некоторые из них защелкиваются в суперпозицию, образуя первые объекты, похожие на котов / кошек Шредингера. Это мир, где «ролия» цветет и живет / не живет Жидохла. Затем этот мир постепенно стягивается в фюзис, в нем образуются долгоиграющие связи, регулярности, цикличности, все более настойчивое и привилегированное близкодействие, само время. Да, в нем заводится время. Но разрывы отнюдь не устраняются, сквозной коридор между уплотняющимся Универсумом и ветвящимися мирами Мультиверсума сохраняется всегда. Универсум буквально кишит хищными бермудскими треугольничками: «Коты везде. Коты кругом. Коты построили свой дом» (В. Мартынов). Появление сознания предстает как пробная экспансия Универсума к новым рубежам, действительным выходом в трансцендентное. Универсум словно бы качнулся назад, чтобы зацепить побольше хаоса и уцелеть. И уцелел. Но комплекты, образовавшиеся в результате большого семиотического взрыва, сопровождавшего становление сознания, были и остаются наименее устойчивыми относительно природы, их положение можно определить как устойчивое неравновесие[33]. Это зона, где акт решающего выбора, Einselection, вызывает глубокие потрясения и одновременно устанавливает распорки души, опоры экзистенциального измерения. Они похожи на драгоценные лягушачьи шкурки, и их следует беречь как зеницу ока – но, увы, не все удается сберечь, и многое пропадает до срока.
