– Не торопись, – крикнул он. – Ты, я вижу, в алкогольной коме. Поехали-ка сдадим кровь…
– Я не донор, – ответил я, взглянув на его белесые ресницы.
– Права, ПТС, страховка, – отчеканил он с чувством собственной значимости. – От тебя несет за версту.
– Я не за рулем.
– Я видел, как ты сюда приехал.
Я понимал, что ссориться с ним бесполезно. Вынул из кошелька права и документы на автомобиль, открыл машину, чтобы достать из бардачка страховку.
Он с интересом зыркнул на карточки и закрылся в милицейском «Форде», делая вид, что пробивает меня по компьютеру.
– Поехали на медкомиссию, – приказал, открыв окно. – Я вас таких знаю.
Я нехотя повиновался. Мы выехали на Можайку и направились в сторону Одинцова. Мне очень хотелось пить, и я попросил его где-нибудь остановиться.
– Обойдешься, – отрезал он. – Надо было раньше думать.
Мы ненадолго замолчали, глядя на спящие окна по краям шоссе.
– Сколько тебе надо? – спросил я. – Экспертиза сейчас закрыта.
– За вождение в нетрезвом виде у нас отбирают права, – сказал он плотоядно. – Тысяч тридцать. Не меньше.
– Поехали сдавать кровь.
Он вздохнул и резко затормозил у светофора.
– Ты в гости приехал или вообще вернулся? – спросил вдруг с неожиданной задушевностью. – Ведь там лучше, да? И выпить, наверное, можно?
– Я навсегда вернулся, – ответил я без пафоса. – Мне здесь лучше. А выпить можно где угодно.
Он недоверчиво покачал головой, почувствовав издевку.
– Как это?
– Да вот так. Надоело. Оттарабанил пятнадцать лет. В весеннем лесу пил березовый сок. И милитаристская политика мне против шерсти. Напали на Ирак. Сфабриковали обвинение. Патриотическая истерика нафик. Того гляди посадят за нелояльность режиму. Мне с тобой приятней общаться, чем с каким-нибудь шерифом.
Он опять не поверил, но вздохнул на этот раз как-то сладко.
– Расскажи, как там? Какие люди, дома… На работу легко устроиться?
Я поймал себя на мысли, что не знаю, что ему ответить. В свободе и демократии в приложении для ментов я разбирался мало. Вообще этими вопросами не задавался. В больших городах давно уже не жил. Здесь и там предпочитал находиться в деревне.
– Там природа красивая, – ответил я наконец. – Особенно в Калифорнии.
Он остановился у здания Сбербанка в Одинцово.
– За пятнадцать лет ты должен был хорошо заработать, – подытожил он. – Если хочешь документы, снимай деньги.
Я беззвучно выругался и поплелся к банкомату. Демонстративно понажимал на кнопки, выудил бессмысленную квитанцию об отсутствии бабла на счете.
– Он моего американского счета не видит, – объяснил я менту. – Поехали к другой машинке.
У очередного банкомата история повторилась. Платить ему я не хотел.
– Ну что с тобой делать? – сказал мент разочарованно. – У тебя вообще что-нибудь есть? Хотя бы тысяч пять?
Я отрицательно покачал головой. У него зазвонил мобильник, и он с некоторым подобострастием принял вызов.
– Да, Мария Васильевна! Я у аппарата! Что? Да, я записываю…
Он взял кожаную планшетку, лежащую между сиденьями, и начал что-то черкать шариковой ручкой прямо на ней. Имена и телефоны. В свободное от записей время рисовал на коричневой коже треугольники и круги. Несмотря на ранний час, у него это довольно хорошо получалось.
– Дочку в лагерь устроил, – объяснил он, закончив беседу. – Эта баба пересекла двойную сплошную. Подружились. Теперь вот другое дело! Другая жизнь! – он хохотнул. – Ну, а с тобой что прикажешь делать?
– Отвези меня к моей машине, – сказал я искренне. – Прояви национальную солидарность.
Он не понял. Недовольно посмотрел на меня, но все-таки поехал назад. На место дежурства в Перхушково.
– А негритянки у тебя были? – спросил он, когда мы вновь остановились на светофоре. – Они страстные, да?
– Были, – соврал я. – Только мне не понравилось. Грубые, мужиковатые. И потом от них… – запах. Ну, как тебе сказать… Короче, мне не нравится.
Мент подивился моей капризности. Походя обругал нынешнюю российскую власть. Рассказал о дочери. О невыгодном для него разводе с супругой.
– Ну и что же с тобою делать? Что делать?.. – продолжал размышлять он вслух, когда мы вернулись на станцию. – Что вообще ты по жизни делаешь?
– Музыкант, – сказал я. – Гитара, клавишные, немного духовые. Могу сочинить про тебя песню. Хочешь? Прославимся оба.
Перспектива мента не вдохновила.
– Музыкант, мать твою! Все вы музыканты… – Он сделал короткую паузу. – Слушай, музыкант, пригласи меня в Америку, а? Как это у вас делается?
Я обрадовался. Задачу он передо мной ставил простую.
– Напишу приглашение, да и все, – сказал я буднично. – Я уже человек сто туда вытащил. Ко мне даже чеченцы приезжали. Представляешь, во времена Джохара Дудаева.
– А платить надо? – насторожился он.
– Нет. Только за билеты.
– Вот и пригласи. И заплати. А дочку пригласить можешь?
Я с умилением посмотрел на его темные очки а-ля кот Базилио, редкие рыжие бакенбарды и такие же усы под маленьким узким носом… На тонкую, землистого цвета шею, мгновенно покрывшуюся розовыми пятнами от возбуждения. Мужик мне нравился. Он мне нравился больше, чем любой рядовой коп или шериф. Он мне нравился больше, чем полицейский-робот и Арнольд Шварценеггер. У этого, в отличие от них, была мечта. Американская мечта. У меня, к сожалению, ее уже не было.
– Приглашаю, заметано! – сказал я. – Дай мне твои паспортные данные. Дата рождения. Серия, номер, где и когда выдан…
Он вздрогнул и растерянно посмотрел на меня. Что происходило в его голове в этот момент – непонятно. Он постучал пальцами по пластиковой панели, высморкался в несвежий платок. Достал мои документы из внутреннего кармана, протянул их мне.
– Ладно, вали отсюда! – сказал мент. – Вожусь с тобой уже второй час. А ты так ничего и не понял…
Я пожал плечами и распрощался. Впереди меня ждали разборки по мебели. Ну не продают шкафы в шесть утра. Не продают – и все тут. И вообще, зачем нам шкаф, если для него нет подходящего скелета? Жили без шкафа – и дальше проживем…
Я обернулся, чтобы запомнить номер ментовского автомобиля, но его уже и след простыл.
Birkenwasser[2]
Мы с приятелями возвращались с новоселья Иветты, моей первой школьной любви. Она недавно переехала в центр города, где поселилась с матерью и отчимом в жилом здании, примыкающем к кинотеатру имени Максима Горького. Их квартиру с внутренней лестницей можно было считать двухэтажным особняком. Нужно было позвонить в звонок, подождать, пока хозяева спустятся к двери, прислушиваясь к шорохам на ступенях. В этом антураже было нечто барское. Постеры киноафиш на стенах, книги, пушистый персидский котенок. По молодости я считал это жилье своим.
