Я приблизился к институту, спрыгнул в нишу полуподвального окна, ведущего, согласно наводке, в генетическую лабораторию. На окне стояла защитная решетка, но форточка была открыта для проветривания – в подвале стоял смрад, хуже нашатыря. За стеклом я увидел крашеные заляпанные столы с рядами клеток, полных белых и серых крыс, других мелких животных. Несколько кошек (самых обреченных) тоже находилось в клетках, но я, побродив лучом фонарика по их мерцающим глазам, убедился, что Мюллер еще не за решеткой. Остальные пленники беспорядочно сновали по бетонному полу мерзкого кафельного зала. Благодаря своим небольшим размерам я протиснулся в форточку и после некоторых усилий выдвинул шпингалеты оконной рамы. От вони кружилась голова, но к десяти годам я избавился от брезгливости. Окно я открыл, но решетка не поддавалась. Я приступил к ее мерным раскачиваниям, зная, что терпение и труд все перетрут. Кошки недружелюбно шипели, не ожидая от моего вторжения ничего хорошего. Собаки вдумчиво помалкивали. Крысы ускорили свой истеричный бег. Луна вспыхнула с особым значением, и в этот момент в мой полуподвальный окоп кто-то впрыгнул. Какое-то небольшое существо. Пахнущее духами «Югенд» и дезодорантом «Дзинтарс».
Я шуганулся. Отскочил от решетки и забился в замусоренный угол. Передо мной сидела нарядная красивая девочка с черным, как у ведьмы, ртом. Она жевала черными губами то ли фразы, то ли пищу. «Это от черемухи, – сказала она мне позже. – Еще я жую вар». До этой встречи черемухи я никогда не ел, вар и битум не жевал, но, конечно, девочкой заинтересовался. Мы стали раскачивать железную раму вместе. Некоторые девочки бывают сильными.
– Кто там у тебя? – спросил я, словно давно был в курсе дела, и протянул ей свой глупый кухонный нож.
– Борман.
– Шутишь? У меня – Мюллер! Во здорово!
Она не шутила. Возможно, мы освобождали сегодня однофамильцев двух военных преступников, совершали ревизию Нюрнберга, пытались спасти душу и дух.
– Моего забирали уже два раза, – сказала она, – но мы его выкупили.
– Как выкупили?
– За спирт.
Сообщение было бессмысленным, но внешний круг замыкался. Мы продолжили скорбные труды и вскоре устали. В ту пору был популярен фильм «Это сладкое слово – свобода!» про побег из тюрьмы хорошего чилийского парня. Оказавшись на воле, герой умирает от разрыва сердца. Мы надеялись, что Мюллера и Бормана эта участь минует. Я еще раз рванул арматуру фомкой, кирпичи треснули, и посыпалась штукатурка. Решетка обрушилась на нас с Эмкой, рискуя испачкать ее платье в голубую, как школьная тетрадь, клетку. Мы захохотали и, если бы не навалившийся груз, задергали бы ногами от радости.
Животный мир на волю не торопился. Некоторые подошли поближе, все так же подозрительно мяуча. Незнакомый рыжий кот запрыгнул на подоконник и зевнул, дыша желудком.
– Их тут кормят, – говорит Эмка. – Плевать они хотели на наше «сладкое слово».
Я шнырял лучом фонаря по стенам каземата, но Мюллера нигде не было. «Кысь-кысь», – безуспешно подзывала Эмеральда.
Звери заинтересовались свежим воздухом, заманчивыми запахами ночи и недавно прошедшего дождя. Они подходили к окошку, но стеснялись. Наконец я собрался с духом и спустился в медицинский подвал. К запаху я уже привык, фонарь в одной руке и молоток в другой придавали мне храбрости. Животные потеснились, рассредоточились, некоторые продвинулись поближе к выходу. Я всячески способствовал этим их перемещениям, размахивая молотком, крича и насвистывая. Казалось, они ждут какого-то сигнала, хлыста дрессировщика или выстрела из стартового пистолета. Вдруг Эмеральда чихнула, умница!
«Апчхи!» – произнесла она по нарастающей так внятно и пронзительно, что даже я вздрогнул.
Тут-то их и проняло.
После этого «апчхи» кошки брызнули из темницы, как из брандспойта. Во все стороны. Клубясь и разлетаясь. Расшвыриваясь. Изгибаясь волосом и колесом. Сверкая разноцветными боками и восьмирукими ногами. Вприпрыжку. Группами и поодиночке. Ласточкой. Белкой и Стрелкой. Кролем и брассом. В мамки и дамки.
Тем временем я крушил молотком клетки с крысами: побег должен быть по-настоящему массовым. Собибор – вот что это было. В подвале не оказалось ни Бормана, ни Мюллера, ни даже Плейшнера…
Я вылез наружу, подгоняемый вертлявыми, как чешуйчатые ершиные стаи, крысами. Они шаркали друг об друга до искр. Пахло паленым, старым, древним, тошнотворным.
По молодости я заплакал, что не нашел в ковчеговой толпе любимого друга.
– Мюллер, штурмбаннфюрер, где ты, сукин кот? Я награждал тебя медалями за крыс, кормил с руки…
Девочка увлеклась новым делом. С разгону она пинала живую освобожденную тварь с изяществом балетной туфельки и грубостью солдатского сапога, стараясь разбросать низших по пространству ее времени. Она делала это беззлобно, безбоязненно. Футболировала. Ее домашний зверь не был найден. Остальные, вне зависимости от рода и племени, неслись по футбольному полю, зарождая своим задором новый вид спорта.
Эмма беззлобно пинала подопытных тварей, стараясь загнать в ворота. Некоторые из них (кошки, крысы, белки) уже находились там, раскачиваясь в широких ячеях вратарской сетки. Собаки разных пород, лохматые и лысые, рыжие и черные, вышли на беговую дорожку и нарезали круги. Мы пинали и собак, ставили им подножки, хватали за хвост на бегу. Зверью вакханалия тоже нравилась. Они перепрыгивали друг через друга, как в цирке, вставали друг другу на спину.
– Крыс выпускать будем? – застонала она.
– Я уже!
Теперь до конца жизни нам придется отпускать наружу все, что только сможем, подумал я. Возникает пагубная страсть. Всех: графа Монте-Кристо, Альенде, Саддама Хусейна, Ходорковского…
Некоторые животные невероятным образом передвигались по полю в своих клетках. Увешанные медицинскими трубочками, капсулами, они празднично звенели во тьме, словно бубенчики. Ворота стадиона были заперты, и никто из них не мог покинуть пределов центрифуги. Мы стояли с Эмкой посередине этого коловращения, не решаясь открыть ворота, не умея еще поцеловаться. Мы уже поцеловались так, как никому не снилось.
Американская мечта
Он подгреб ко мне, когда я пытался открыть своим ключом чужую машину. Такой же «Опель Зафира», как у меня. Хрен их различишь.
– Далеко собрались? – спросил с ехидцей в голосе. – Могли бы выбрать что-нибудь получше.
Он приглашающе окинул взором парковку у продовольственного магазина. Там действительно стояло несколько дорогих автомобилей. Их оставляли люди, уезжающие в город на электричке.
Было раннее летнее утро. Шесть часов. Воскресенье. Рассветная опустелость. Станция Перхушково. Жена отправила меня в мебельный магазин, и я согласился. Почему бы не помочь человеку, если ему в шесть утра понадобился славянский шкаф?
– Ошибся… – пробормотал я в ответ менту и направился к своей машине, вспомнив, что оставил ее на другой стороне дороги.
