Люди почему-то не замечают простых вещей, говорит Лин Цзын И. Сила же умного состоит зачастую в том, чтобы вовсе не принимать трудных решений. Мудрый человек никогда не станет преодолевать тщетных препятствий, их удел — дороги скудных духом и тщетных разумом.
Об этом я нынче припомнил не раз, приехав поздним вечером к К.М. и нежданно застав там Петра Федоровича Фролова. Мой бывший ученик, превзошедший своего учителя — мне не зазорно это сказать самому себе — поведал мне то, что вовсе не удивило меня. Я предполагал, что дражайшая К.М. уже ведет меня за собою в ужас и мрак. И только сила моей безумной страсти к этой женщине удерживает меня, чтобы не бежать куда глаза глядят из этого города, от этой улицы, из-под окон этого дома, где я провел столько мучительных минут и часов, ожидая и так и не дождавшись ни единого знака любви или хотя бы приязни.
Затем ко мне от К.М. вышла и Арбенина. Она подтвердила сказанное Фроловым, но присовокупила то, что теперь, я знаю, окончательно разбило мое сердце. Все надежды мои разом погибли, и моему уже немолодому сердцу, измученному тщетной и безрезультатной погоней за призраком любви, только и остается, что…
Найду ли я приют в других краях, иных городах и весях? Не знаю и, более того, вовсе в том не уверен. Но более в Казани не останусь, уже сейчас чувствуя, как в скором времени опостылеет мне этот город, где я так был близок к счастью и так бездарно профукал его, положившись на женский каприз нелюбящего меня сердца.
Увы, я давно уже, а нынче в особенности, не могу похвастаться собственным душевным равновесием. Лин Цзын И уверяет меня, для того, чтобы обрести гармонию и спокойствие в собственном сердце, надо немедленно остановиться и перестать бежать в неизвестность. Быть может, китайский мудрец прав. Но мне теперь кажется, что в моей жизни отныне будет торжествовать единственно принцип велосипедной езды: равновесие отныне мне удержать, только находясь в вечном движении, лишь поддерживая скорость. И потому я бегу из этого города, и сам покуда еще не знаю куда. Хотя не исключаю, что я сильно заблуждаюсь на собственный счет. И, кроме того, я очень боюсь даже мысли об отставке. Ведь это — уже окончательное одиночество, тупик…»
Из дневника Катерины Мамаевой, который она сожгла без сожаления на рассвете следующего утра, спешно выехав в Акатуй на перекладных:
«Из моего сердца никак не стираются те слова, что давеча сказала мне эта удивительная женщина, ангел мой небесный, Дарья Михайловна.
— Я, дорогая вы моя, несмотря на свои молодые годы, уже видела-перевидела немалое количество женщин самого разного происхождения и душевной организации, которые сумели убить, раздавить, уничтожить в себе любовь. И что же после? Чаще всего — прожили потом тусклую, серую, иной раз даже бездарную жизнь и попросту состарились, одряхлели, увяли.
Сие, Катерина Андреевна, наша женская расплата за упущенное счастье, хотя бы даже одну-единственную возможность оного.
Но с другой стороны, голубушка, жизнь полна примеров иного рода. Когда женщина, поддавшись зову сердца ли, безумной страсти или неумолимым обстоятельствам, бежала к любимому едва ли не из-под венца, без оглядки, отдавая себя всю. И все равно после было одно и то же — угасание чувств и страстей, старость, дряхление, суть которых — та же расплата за счастье, пусть и не упущенное. И все равно, конец един, лишь обновление вечно.
Поэтому доверьтесь собственному сердцу, а не разуму. Поспешите к своей любви и более не пытайтесь обрекать ради нее на смерть других.
После чего она передала мне это.
Господи, Пресвятая Дева, я до сих пор не верю в силу маленького кусочка картона с длинной, витиеватой подписью одним росчерком пера. Но Дарья Михайловна обещала в свою очередь еще и телеграфировать каторжному начальству, буде у них возникнут хоть малейшие сомнения. Но она заверила, что, стоит мне предъявить сию чудодейственную записку, и все сразу устроится. Дай-то Бог, а ее я молить буду всю жизнь, хотя бы ради одной надежды, дарованной мне ею. И тем, что уберегла от смертоубийства. Пожалуй, что отправлюсь я нынче, благо спать уже не могу. Единственно, что требуется сделать — это…»
После того как Арбенина твердою рукою отправила полковника Малинина из дома Мамаевой восвояси, напоследок шепотом присоветовав несчастному влюбленному более сюда не являться — «бесполезно уж будет», она обернулась к Катерине. Та застыла у окна, ни жива ни мертва, со страхом глядя на эту необыкновенную женщину, явившуюся к ней в ночи и перевернувшая всю ее жизнь вверх дном.
— В юности я чрезвычайно увлекалась романами Александра Дюма, — усмехнулась чему-то Прекрасная Охотница. — Любезный Петр Федорович, помните, я говорила вам, еще в пору своих подозрений по вашу душу, что у меня имеется возможность все изменить и заново устроить?
Фролов смущенно крякнул — за стремительным ходом событий нынешних он уже как-то и призабыл их минувшие беседы.
— В таком случае теперь есть способ все уладить, — загадочно молвила она.
Из складок платья Арбенина вынула знакомый уже Фролову, а теперь и Катерине конверт. Но достала оттуда не копию злосчастной «анонимки», а маленькую белоснежную картонку. И протянула ее Мамаевой.
— Что это? — испуганно прошептала та, вглядываясь в странный листок.
— Ваше спасение, — кивнула Прекрасная Охотница. — Точнее, вашего возлюбленного.
Фролов осторожно приблизился. Это была не картонка, просто бумага весьма плотной фактуры. На ней было аккуратным, каллиграфическим почерком написано:
«ПРЕДЪЯВИТЕЛЬ СЕГО ДЕЙСТВУЕТ ПО МОЕЙ ВОЛЕ».
Ниже — большая круглая печать, какой Петр Федорович никогда не видывал даже на самых высоких официальных бумагах, которые ему довелось держать в руках.
А под нею — подпись:
«АЛЕКСАНДР».
В комнате воцарилась мертвая тишина.
— Что, удивились? — усмехнулась Арбенина. — В свое время этот листочек я выторговала себе за бескорыстную службу. Хотя он сулил деньги, и немалые. Но мне в те поры пожелалось, как в романе… на всякий случай — мало ли что. Признаться, я приберегала это для вас, Петр Федорович.
Она одарила его чудесным, задумчивым взглядом.
— Но вот ведь как все обернулось! Так что берите это вы, Катерина Андреевна, и скачите в Акатуй. Предъявите бумагу начальнику каторги и скажете, что следует сделать. И он исполнит любое ваше слово.
— Он… освободит… Ольгерда?
— Ну, — пожала плечами Прекрасная Охотница. — Коли вам не приглянется среди тамошнего каторжного народца кто другой, как говорится, посвежее кавалер — забирайте Ольгерда. Черт с вами!
И она обвела собеседников лукавым торжествующим взглядом.
— Сей листок — моя плата за верную службу государю. Так было условлено. Не забывайте — он обязан мне жизнью.
Она загадочно улыбнулась каким-то своим потаенным мыслям, после чего лукаво прибавила:
