* * *
Середина октября.
Колеса наполовину тонут в грязи. Грязь заглушает шаги людей, лязг подков и стук колес. Слышится однообразное беспрерывное шлепанье.
Пять часов утра. Темно.
Неровными рядами молча идут люди. Куртки, бушлаты, шинели, полушубки, перехваченные новыми ремнями, с желтыми подсумками по бокам. За плечами у каждого винтовка. Люди промокли насквозь и давно уже перестали обходить лужи. Рядом с людьми по жидкой грязи тащат лошади тяжело груженные повозки и зарядные ящики.
Проходит час, другой, третий, и ни на минуту не перестает мелкий, косой дождь.
И люди идут, как дождь. Упорные, озябшие, они идут, не переставая. Их десятки, сотни и тысячи оставил позади себя Злодей, и все же, сколько видит глаз, впереди идут всё новые и новые отряды.
– Эх, в Питере теперь хорошо бы чайком обогреться, да соснуть потом так, чтобы не будили, – мечтательно прошептал Кривой, который вместе с Палкиным возглавлял на Злодее небольшой обоз.
– Ты бы помолчал немного, – не выдержал Палкин. – Сыро, горло простудишь.
Кривой обиделся, замолк и стегнул Злодея вожжой.
За полтора года в обозе Злодей огрубел и стал шире и медлительнее.
Фаворит ипподрома Браслет II превратился в хорошую обозную лошадь.
Он знал теперь свое обозное ремесло так же хорошо, как когда-то сложное искусство ипподрома.
Давно признали уже, что другой равной ему лошади в обозе нет.
Выносливость, сила и кроткий нрав сделали Злодея любимцем всего обоза.
Недолюбливал его только Чуркин, да рьяно ненавидел Митька.
Злодей платил Митьке тем же.
Они не пропускали ни одного удобного для драки случая, мгновенно пускали в дело зубы и копыта. Из тихих и послушных животных жеребцы превращались в диких зверей.
Время не уменьшало, а только увеличивало ненависть.
Их давно уже пришлось развести в разные концы конюшни.
Теперь и Злодей, и Митька тянули тяжелые повозки, груженные снарядами.
Огромный, похожий на слона, Митька передвигался маленькими шажками, понуро опустив голову и шлепая по жидкой грязи широкими, как тарелки, копытами. Хмурый и молчаливый Чуркин неподвижно застыл на телеге, уставившись глазами в заострившийся круп своего любимца.
Злодей шел широким, ровным шагом, высоко подняв голову, но помутневшие, словно сузившиеся глаза и одеревенелые, негнущиеся ноги говорили о тяжелом труде и усталости.
Вот уже больше двух недель, как обоз работал на оборону Петрограда. Лошади и люди не знали отдыха ни днем ни ночью.
Много лошадей выбыло за это время из строя, не выдержав непосильной работы, и оставшимся с каждым днем приходилось трудней.
Совсем рассвело, когда обоз свернул с Московского шоссе и с трудом стал подниматься по разбитой проселочной дороге.
Вдруг неожиданно, где-то совсем близко, ухнуло орудие.
Лошади замялись, топчась на месте, и испуганно озирались по сторонам.
Тяжелый снаряд, обессилев от долгого полета глубоко зарылся в болото. Земля под ногами колыхнулась и подпрыгнула. Туча песка и грязи облепила обоз.
Большой костлявый мерин рухнул на землю и сразу же, как от ожога, вздрогнул и потянулся кверху. Корпус тяжелой и неподвижной массой лежал на земле, и только голова с невероятным напряжением поднималась вверх. С каждым мгновением лошадь все больше делалась похожей на жирафа.
Но вместо звериного крика боли, который, казалось, вот-вот вырвется из горла лошади, через рот и нос ее фонтаном брызнула кровь.
И голова с огромными, вытаращенными глазами все продолжала молча тянуться кверху, и кровь густой струей, пенясь и булькая, с шумом падала на землю.
Но вот замутились и подернулись пленкой глаза, и, как подрубленная, стукнулась о землю, расплескав кровавую лужу, уже мертвая голова.
Какая-то серая лошадь, сорвавшись с привязи, неслась далеко по полю вместе с повозкой.
Бурый Митька от испуга тоненько, по-щенячьи взвизгнул и сел на задние ноги, словно огромная собака.
Злодей рванулся назад так, что хомут соскочил на уши и лопнула шлея.
Обоз, собранный из городских лошадей, дрожал как в лихорадке.
Лошади, еще недавно мирно грохотавшие многопудовыми ломовыми телегами по городским булыжникам, храпели и метались в оглоблях, раздували ноздри и скалили зубы, стараясь вырваться и умчаться подальше от этого страшного грохота.
Вздрагивая и приседая при каждом новом разрыве, приплясывал на месте Злодей, но его сдержать было легче, сказывалась ипподромная привычка к дисциплине.
Обоз двинулся дальше. Теперь дорога пошла лесом.
Федька съежился на сиденье, боязливо провожая единственным глазом каждый пролетающий снаряд.
– Ну что, Федор? Что замолк? – желая ободрить его, спросил Палкин.
– В Питере теперь хорошо. Чайку бы горяченького. Боязно тут, с непривычки, – не сразу, вздрагивающим голосом ответил Федька.
– Эх ты! А как же на фронте, там? – упрекнул Палкин.
– А это разве не фронт? – испугался Кривой.
– Это тыл, – объяснил Палкин.
Не выезжая из леса, обоз остановился недалеко от опушки, дожидаясь затишья. Лошадям подбросили корма, не выпрягая. Но страх оказался сильнее голода. Сено лежало нетронутым.
Едва возчики успели отойти от коней, как Палкина разыскал верховой и передал какую-то бумажку. Палкин посмотрел на усталых и заморенных лошадей и торопливо забравшихся под телеги возчиков и нерешительно поскреб щеку. На ближайшую батарею нужно было срочно подвезти снаряды.
Возчики, покрывшись с головами брезентом, сидели под телегами не шевелясь и как будто не слыхали слов Палкина, передававшего полученное донесение.
Не дождавшись ответа, Палкин решил, что поедет сам. Но в это время из-под телеги высунулась голова Чуркина.
– Без тебя управимся, – сказал он, еще стоя на четвереньках. – Я отвезу на Митьке. Митька дотянет.
И неторопливо шагнул к жеребцу.
Чуркин не успел сделать и двух шагов, как наперерез ему из-под телеги шмыгнул Кривой.
– Курьера нашел. Его же семь раз убьют, пока он на своем бегемоте доплетется! – закричал он. – Я свезу на Злодее.
– Ты чего расхвастался? – обозлился Чуркин. – Забыл, верно, как на Милке в хвосте ездил?
– На Милке я бы с тобой тягаться не полез, а теперь я на Злодее езжу головным, и тебе на Митьке со мной не тягаться.
Возчики, выбравшись из-под телег, кольцом обступили спорщиков.
Палкин сделал выбор.
– Злодей надежнее, – сказал он.
