– Ну тогда пускай. Крысы – это просто бр-р-р-р!
– Спасибо, Машечка… да, а как же ребенок?
– Какой ребенок?
– Ну которого… топором? Чем все закончилось?
– А… Пришел «Правый сектор», назвал тетку дурой, забрал топор, нарубил дров, сварил борщ и всех накормил. Это я анекдот в тему ввернула! – заржала Маруська на весь подвал: смеяться деликатно она не умеет, но ее это не портит, если честно.
– О-о-о… – облегченно выдохнула Марья Васильевна, чья нежная душа, взращенная на бунинских «Темных аллеях» и тургеневских «Вешних водах», совершенно не понимала стёба. – А я уж думала…
– Если честно, не досмотрела я эту ересь. Меня вообще чуть там, прям в кресле, в этом самом их сепаратистском гадючнике не стошнило. Дома, понятное дело, мне и в голову не придет ТАКОЕ смотреть. Это я в Донецк по случаю моталась и, пока в этой самой идиотской парикмахерской сидела, всякого насмотрелась. Уже даже и стрижке с покраской не рада была…
– Маська, ты в Донецк ездила? – тут же уточнила я. – И мне не сказала?!
Мне чего только не было нужно, начиная с капель в нос и заканчивая сгущенкой, о которой Женька с тоскливыми вздохами вспоминала каждый вечер, перед тем как уснуть.
– Сама не знала, что поеду. В одну минуту все решилось. Просто прыгнула в машину в чем была – и понеслась. Даже денег сколько надо не взяла.
– В парикмахерскую, однако же, сходила! – Я завистливо, в тусклом свете издыхающего фонаря, который вчера позабыла воткнуть на зарядку, когда появилось электричество, оглядела свежую прическу подруги.
– Никакого удовольствия не получила, чес-слово! – виновато зачастила Маруська. – Хорошо еще, что я этой ихней простыней замотана была, не то точно запустила бы в телик чем-нибудь тяжелым! Уф-ф-ф… И сейчас даже мерзко! Зато книжкой для тебя разжилась и карамелек двести грамм купила – отстояла очередь два часа, а давали всего по двести на руки. Самые дешевые, которые раньше по тридцать гривень были, теперь по сто двадцать, и за те дерутся!
– А как вообще? – поинтересовалась Марья Васильевна. – Как настроение, так сказать, в массах?
– Наши молчат – оно и понятно. Какой дурак сейчас высовываться будет? Полные подвалы, говорят, и пытают… Люди пропадают прям среди бела дня, после трех вообще никто носа на улицу не кажет. Но, однако, в некоторых местах написано… не будь тут ребенка, я бы вам озвучила, что! А нарисовано – ваще отпад! Говорят, Мурзилка какой-то рисует. Они там от него все с ума сходят. Я в одном месте наткнулась – прям обомлела. Хотела на телефон сфотить, но побоялась. Говорят, не только за фотки, но даже за одну такую попытку могут сразу того…
– Расстрелять?! – вскинулась Марья Васильевна.
– И расстрелять тоже. Но сначала затащить в подвал и употребить по назначению. А у меня прическа новая. Может при этом растрепаться. Короче, не стала я… о чем теперь жалею. Все-таки надо было.
– А знаете, – неожиданно сказала я, – чего нам всем сейчас не хватает?
– Чтобы кончилась война! Вот так, враз: просыпаемся утром – а ее нет! – тут же выпалила Маруська. – Чтобы это был просто дурной сон.
– Стабильности, – высказалась и Марья Васильевна.
– Да, стабильности! И чтобы опять девчонки без оглядки замуж выходили, не думая, что жениха на войну заберут или, что еще хуже, убьют! Вы заметили, что даже свадеб сейчас гораздо меньше играют? А ведь это неправильно!
– Ну какие сейчас свадьбы… – начала было Марья Васильевна, но Маруська тут же ее перебила:
– Даже в Великую Отечественную были свадьбы – пусть самые скромные – но все же были. А у нас в последнее время совсем тихо. Да оно и верно: у нас народ привык гулять широко, дня по три, да чтоб все родичи приехали – а их никак меньше двухсот не бывает! И чтоб сначала в садочке, а потом всем колхозом на шашлыки на ставок, а тут какой интерес? Только все сядут, только закричат «Горько» – как начнет шарашить! И что – всех гостей по погребам? Слышали, как минометами похоронную процессию в Горловке накрыло? Кроме покойника еще пять человек в куски. А потом придумали: это «Правый сектор» в наступление со знаменами шел! Тут иной раз из дому страшно выходить.
– Мась, я вот думаю… – Я прокашлялась, чтобы как можно полнее донести мысль, которая давно уже вертелась у меня на языке, но все никак не находила слушателей. – Нам сейчас даже не праздники нужны и не наши степные разгульные свадьбы – хотя мы, конечно, все по ним ужасно соскучились. Я думаю, больше всего во время войны людям нужна просто любовь. Любовь как явление. Как внутреннее состояние души. Чтобы любили изо всех сил, без оглядки на общественный статус, на то, что убить могут… чтоб все – как в последний раз. И чтобы сердце замирало не от взрывов, а от «любит-не-любит»… Вот, честное слово, если бы было в кого, я бы хоть сегодня влюбилась. Просто для того, чтобы забыть обо всем этом. Чтобы не видеть этого кошмара. Чтобы просто его не замечать. Я думаю, только любовь нас всех и спасет в конце концов. Когда начнут целоваться под «Градами», не думая о том, что сейчас, сию минуту, должны будут умереть. Чтобы… чтобы было не все равно, чтобы не пересиживать – а ЖИТЬ. Кого-то ждать. И любить назло всему и всем…
Наверное, я говорила сбивчиво и произнесла не совсем то, что думала, просто не сумела высказать то, что хотела, – но все притихли. Даже Женька, которой до первой любви было еще расти и расти. И шебутная Маруська, дважды побывавшая замужем. И солидная Марьвасильна в синем платье с кружевным воротничком, которое она надевала по праздникам, в гости и просто, чтобы нравиться. Себе. Нам. Миру. Потому что, если ты перестаешь нравиться – хотя бы себе самой, тебе можно больше не прятаться в погреб. Ты УЖЕ умер. Погиб – но не смертью храбрых, которые любят и под пулями, а просто исчез. Растворился. Позволил рутине убить себя, свою душу. И возможно, ты еще много лет будешь выглядеть вполне живым: учить детей, щипать уток, окучивать картошку, петь, рассказывать дрянные анекдоты, даже выступать по телевизору, чтобы наставлять других, как правильно жить… но, если в том, что ты делаешь, нет той самой любви, которая и есть основа мира, – ты погиб. Окончательно. Безвозвратно.
Егор
– На, нюхни! – Веник ткнул мне в лицо маленький пластиковый пакетик с белым порошком внутри, и я послушно взял. Никогда этого не делал, не пробовал – но то, что случилось, нужно было как-то занюхать, запить, забыть, стереть из памяти.
– Зачистить теперь надо, – мрачно сказал Санёк, выходя из-за двери и вытирая руки.
Да, «зачистить» – вот верное слово. Правильное. Все, все надо зачистить. И начать нужно не с этих людей, а прежде всего с себя…
– Слышь, что я говорю, Грек?
Кокаин что-то сделал с моим мозгом – мир внезапно обрел небывалую ясность, обозначились контуры и границы одних вещей, а другие, не такие приятные, постоянно высверливающие мозг, наоборот, подернулись дымкой, ушли, притихли и уже не теребили меня ежесекундно, требуя ответов, которых у меня просто-напросто не было.
