Просматриваются два варианта.
Вариант первый: менять этнонимы не на нейтральные, а на восходящие. Вместо «нехороший гайдзин» говорить «хороший гайдзин». Это сохранило бы ширину спектра, сдвинув его в более приемлемую область. Но беда в том, что восходящих этнонимов существует крайне мало. Их практически нет. У народов мира никогда не возникало насущной потребности восхвалять соседей. Даже историко-метонимические «ковбой», «самурай», «янычар» или «джигит» сегодня безнадежно разъедены иронией. Они восходят совершенно не туда. Вариант технически неосуществим.
Вариант второй: наступив на горло национальным чувствам, принудительно назначить нисходящие этнонимы играть роль восходящих. Сделать это всем человечеством во имя борьбы с энтропией и во славу многополярности. Идея не столь утопична, как может показаться. Есть замечательные примеры. Взять слово «янки» — призванное быть оскорбительным, оно становится горделивым в устах американца. Весь мир кричит свое бесконечное «янки гоу хоум», а в ответ имеет «янки ноу-хау». Как тут не восхититься и как не заразиться таким здоровым отношением к любым и всяческим дразнилкам?
Поэтому автор этих страстных и неуклюжих строк — клятый москаль, грязный кацап, глупый роскэ, белый трэш, необрезанный гой, неверный шурави, пьяная русская свинья и что там еще осталось — высоко над головой поднимает древко с трепещущим полотнищем, на котором каллиграфически выведены два гордых иероглифа:
Благо это и в самом деле совсем не обидно.
ГОД КАБАНА
Слова у нас — до важного самого — так и норовят выпрыгнуть из головы. Даже русские слова норовят, а про японские я вообще молчу. Чтобы их не забывать, надо либо родиться гением, либо овладеть какой-нибудь хитрой мнемотехникой, либо долбить их с утра до ночи.
Но не только. Еще прочное запоминание может быть заслугой педагога. Вот, к примеру, слово «иносиси» я впервые услышал еще до наступления Года Кабана. Но преподали мне это слово так, что я сразу запомнил его на всю жизнь. И не один я — а все, кому довелось при том присутствовать.
* * *
В тот день мы покупали елку. Вернее, покупала Шишкина, а я ей помогал. После Рождества елки были особо дешевыми. Точнее, их не было вообще, их уже убрали в дальние кладовки — но по требованию двух ненормальных гайдзинов, проспавших праздник, вытащили снова. Подобное чудачество было здесь в диковину, поэтому пластмассовое древо обошлось Шишкиной в четверть цены. Довольно поблескивая очками, она улыбалась подходившему автобусу и мысленно уже заедала шампанское салатом оливье.
— Вадичек, у тебя есть «Ирония судьбы»?
— У меня нет. Спроси у Федьки, у него вроде есть.
— Ты сейчас на работу?
— Нет, у меня сегодня японский. Суббота. Кстати, зря не ходишь.
— Да чего туда ходить? Стимула нету. Ну ладно, давай, завтра заглядывай. Мы тебе водки нальем.
Она подмигнула и шагнула со своим древом в автобус. На ступеньках вдруг развернулась.
— Ой, Вадичек, мне в аптеку надо. Как по-японски «аскорбиновая кислота»?
— Аскорбин-сан.
— Я серьезно.
— Я тоже серьезно.
— Да ну тебя!
Автобусные двери зашипели и закрылись.
* * *
Класс медленно наполнялся. За передними партами расположилось звено дисциплинированных китайских товарищей. У прохода, поближе к керосинке, грелись теплолюбивые филиппинские девы, нервно позевывая после ночной смены. На камчатке бесстрастно восседал индус Рамендра, а чуть ближе ворковала чета парагвайцев. Соотечественников не было.
Урок начался с сюрприза. Наша любимая учительница заболела, и вместо нее прислали замену. Новая сэнсэйша была молода, миниатюрна, и, по всей видимости, неопытна. В окружении разномастных гайдзинов она заметно смущалась и глядела большей частью в потолок. Темой урока был побудительно-страдательный залог, и она отлично его иллюстрировала — весь ее вид выражал благие побуждения пополам с тяжкими страданиями.
Скрипнув, приоткрылась дверь, и в щель просунулась носатая голова в мотоциклетном шлеме. Владельца шлема и головы звали Бенджамин. Летом Бенджамин всюду ходил в трусах, а зимой — в плащ-палатке. Сейчас была зима, и он напоминал полевого разведчика союзнических войск перед встречей на Эльбе. Скользнув на соседнее со мной место, Бенджамин стащил с головы шлем и поставил на пол. Потом открыл рюкзак и принялся извлекать из него сухой паек — два расплющенных гамбургера, пакет чипсов и литровую бутыль кока-колы. Водрузив все это на парту, он знаком предложил мне разделить с ним его походную трапезу. Я вежливо отказался. Он пожал плечами, зачерпнул пятерней побольше чипсов и засыпал в рот.
Аудиторию сотрясли раскаты мельничного хруста. Учительница вздрогнула и замолчала. Я ткнул Бенджамина локтем в бок. Он застыл с набитым ртом и пригнулся, пытаясь укрыться за своей литровой бутылью от осудительных взглядов китайских товарищей. Но учительница продолжала молчать, и Бенджамину пришлось частично отступить. Бутыль он переместил на пол, чипсы убрал вообще, а гамбургеры замаскировал шлемом. Урок возобновился.
— Мери крисмас, — шепнул мне Бенджамин. — Как отпраздновал?
Я оттопырил большой палец. Он посмотрел на меня и хмыкнул:
— А говорили, что вы празднуете позже.
Я кивнул.
— Ты русский ортодокс?
Я мотнул головой.
— Атеист, выходит?
Я подумал и кивнул.
— Ну и правильно. Вот возьми меня — я вообще еврей. Мне в субботу работать нельзя. Ты понял? В субботу нельзя работать. Ну ладно, отдохнуть я еще согласен — но ведь и книжки нельзя читать! Да пошли они в задницу с такими правилами, я лучше тоже атеист буду.
Он осторожно вытащил из-под шлема гамбургер, воровато огляделся и засунул его в рот. Чавканье, которое за этим последовало, было тихим и неоскорбительным.
— Пусть теперь каждый придумает предложение с глаголом в побудительно-страдательном залоге, — сказала учительница. — Начнем с вас.
Она робко ткнула пальчиком в самого крайнего китайца. Китаец напрягся и через пару секунд выдал:
— Меня заставили работать.
— Очень хорошо, — сказала учительница. — Теперь вы.
— Меня заставили читать газету, — сказал другой китаец.
— Меня заставили вымыть ноги, — подхватил третий.
— Меня заставили заплатить налоги, — добавил четвертый.
— Меня заставили… м-м-м, — филиппиночка замялась.
— Работать без контракта! — выручила ее подруга.
Очередь дошла до Бенджамина.
— Меня заставили не есть, — мрачно буркнул он.
