Уго отправился фотографировать другой, невидимый город, скрытый далеко позади Поталы[44]и Пархора: бетонные заборы, потрепанные афиши со смазанным, расплывшимся текстом; траву, проросшую сквозь растрескавшийся асфальт кучи отбросов, насыпанных вдоль дорожных обочин, горы безымянного мусора. Смутные очертания непонятных построек, мрачные цементные заборы, лужи, на поверхности которых плавали масляные пятна или, порой, покачивалась забытая детская игрушка, не пригодные для дальнейшей переработки, уже никому не нужные обломки, не подлежащие восстановлению ржавые остовы давным-давно отслуживших свой срок старых джипов, среди которых играли мальчишки – каждый из них гордо выпячивал грудь, обтянутую грязной футболкой, на которой красовался какой-нибудь рекламный слоган, но стоило только случайно забредшему сюда иностранцу улыбнуться, как они тут же готовы были похвастаться перед ним спрятанной в рукаве медалью далай-ламы. Они знают по опыту, что этот трюк обречен на успех: это лучшее средство заполучить монетку. Турист тоже доволен, он мнит себя бунтарем, оказавшим сопротивление властям. А что до эмблемы «Кока-Колы» или американского флага, с такой гордостью выставляемых ими напоказ, они кажутся ему совершенно нормальными: в самом деле, он сам носит такие же майки.
Заброшенные пустыри, усыпанные пластиковыми бутылками. Везде и всюду он сталкивался с одинаковыми человеческими страданиями, выносимыми с одинаковым же достоинством, – вот что приносит Уго успокоение. Это его увлечение, прогулки по всемирным задворкам воодушевляют его больше всего. Каждый раз одно и то же, будь это в Ла-Пасе, Катманду или Карачи: ужас, который охватывает его от того, как устроен мир, дает ему силы жить вне его власти. Он подумывал, не устроить ли ему экспозицию фотографий этих окраин, выставив их парами, например: на одной был бы парижский пригород Сент-Уан, 1974, а на другой – Лхаса, задворки Поталы, 1982. И снимки выглядели бы близнецами. Он часто об этом думал. Только вот как это вяжется с образом Уго – покорителя горных вершин? Быть может, именно этим ему и стоит заняться – после?
Тут, в Китае, был недавно какой-то бунт; ходили слухи, будто нескольких монахов убили, других упрятали в тюрьму. Шептались о пытках. Китайская полиция сейчас настороже. У него уже несколько раз спрашивали документы. Что он делает в этих глухих местах, вдали от туристических достопримечательностей? Не журналист ли он? Уго прятал свой аппарат в рюкзачке, а причину его появления здесь объяснить не так уж и трудно – его бумаги в порядке, у него – официальное приглашение. Он заблудился, вот и все.
Теперь Лхаса наводила на него тоску. Город некрасив. Храмы, изобилующие множеством божеств – западные приверженцы этой религии научились распознавать их по атрибутам так же легко, как он, маленький, бывало, узнавал святого Иоанна и остальных апостолов, – храмы его не интересовали. Он вернулся к себе в гостиницу – почитать в номере.
Скоро в дверь постучали: Карим только что прилетел из Исламабада, проездом через Пекин. Они радостно обнялись, обменялись новостями. Встречу надо было отпраздновать. Оба выпили: Уго – пива, Карим – чаю.
Все готово, выступать можно уже завтра.
Карим стал для Уго тем, кого можно назвать другом. Вот уже десять лет, как он занимался снаряжением его экспедиций. Уго уверен, что Карим спас ему руки, то есть карьеру, а значит, и жизнь, когда, проявив удивительную хватку, устроил его транспортировку в женевский госпиталь, в то время как ему, по причинам, в которые ему не хочется углубляться, чуть было не ампутировали все пальцы в Карачи. Они были едва знакомы, но Карим сам вызвался сопровождать Уго, а потом сражался за него, как дьявол: звонил повсюду и расспрашивал на своей чудовищной англо-индийской смеси, где лечат обморожения, узнавал о лучших западных клиниках, добивался виз и доставал билеты. Уго так никогда и не понял, почему он это сделал. В Женеве у него отняли только по одной фаланге с двух пальцев правой руки, пересадили кожу, взятую со стопы, и даже обмороженные руки уже не болели. В любом случае он – левша. Он никогда бы не подумал, что этот пакистанец – младший офицер, ничем не примечательный и скорее робкий, – сумеет обнаружить такую сообразительность, столько бойцовских качеств и понимания сути вещей и природы человека, не надеясь получить что-либо взамен. Но Уго никогда не был неблагодарным, он знает, чем он ему обязан. С тех пор Карим стал его человеком: он – на все руки мастер, он занимается всем на свете, и все, что он делает, – превосходно: он находит наилучшее решение – самое быстрое, самое ловкое и самое дешевое. Карим – умнее всех его знакомых.
Уго привык заявлять, что Карим для него «сглаживает» дорогу в горы. Тогда Карим, широко улыбаясь, называет его «кафиром» – неверным.
Еще не рассвело, когда Уго с Каримом заняли свои места в грузовике вместе с Дю, шофером, и Зенг Зефенгом, офицером, сопровождавшим их до базового лагеря. Снаряжение уже погружено. Ван пришел попрощаться. Уго горячо обнял его, понимая, что не соверши Ван всего, что в его силах, его проект никогда не был бы принят. Дружба – странная вещь: Уго свидетель – она заставляла Вана, точно так же как и Карима, совершать такие же странные поступки, непостижимые с точки зрения рентабельности. К счастью, подумал Уго, но следом пришла другая мысль, заставившая его испугаться: а я, делал ли я сам что-то подобное?
Ответ прост: нет. Уго – из тех, кто преуспевает. Им нужна рентабельность. Они нуждаются в добровольных помощниках. И самое худшее то, что они всегда их находят.
Уго – звезда. Весь мир его обожает. И люди готовы помогать ему бескорыстно, потому что они его обожают.
Но, подумал Уго, если бы с Каримом случилось что-то столь же серьезное, как со мной, кто бы ему помог? Я? Нет. Никто. Кариму отрезали бы все десять пальцев, уволили из армии, и он бы выпрашивал подаяние, тыча своими обрубками. В лучшем случае ему бы назначили жалкую пенсию, на которую просто нельзя жить.
Грузовик несется вперед по щебенке, подпрыгивая на ухабах и громко сигналя, чтобы разогнать толпу подновлявших дорогу тибетцев, а они лениво расступаются при его приближении.
Уго по-прежнему думает о Кариме. В сущности, тот не прогадал: сегодня он, должно быть, уже получил от Уго в десять, а может, и в сто раз больше, чем его офицерское жалованье.
Но это – такая малость.
Три дня пути. Тибет – это высокое ровное нагорье. Невозможно ни читать, ни заниматься чем бы то ни было. Уго вновь вспоминает разговор с Мершаном, представляет себе его возвращение, пытается размышлять о его жизни, но мысли путаются, мешаются из-за тряски. А дорожная пыль – она пропитала все вокруг, она плавает даже в чае.
Уго понимает: одна из причин, толкнувших его в горы, та, что все здесь подчиняется одному правилу – неизбежной борьбе за жизнь, тут надо выживать и не надо больше думать. Точнее, здесь пропадают различия между поступком и мыслью.
Уго понимает и то, что в этом жалком состоянии выживания живут большинство людей, у которых нет лазейки, они не могут никуда сбежать, это длится всю их жизнь; а он борется за существование только время от времени. И то, что за это им восхищаются, что из-за этого он зарабатывает такие большие деньги, всегда было для него непостижимой тайной.
