— Что плохого, если они безобидные! — сказала Сюзанна и отошла от него.
Ей стало легче, оттого что она выложила все начистоту, противник обезоружен, теперь не страшно повернуться к нему спиной, прямой и незрячей. А ведь еще немного — и Кантен готов был эту прямоту возненавидеть.
«Вот Фуке, — думал он, оставшись один, — не скован привычками. Во всех его поступках есть живое обаяние сиюминутности, он совершает их по наитию. Доже — вот кого он мне напоминает, — матроса, у которого не было никаких специальных знаний, у Фуке тоже нет, если не считать умения по части фаршированных рулетиков. Зато этот Доже легко ориентировался в джунглях, полагаясь только на инстинкт, тогда как мы, при всей своей военной подготовке, постоянно попадали в окружение. Привычка — это топтание на месте до самой смерти».
Сюзанна, в сущности, была права: Фуке действительно искушал ее мужа, но искушение заключалось не в спиртных напитках, а в хмеле вольной жизни. Заскорузлого на вид Кантена всегда привлекала душевная тонкость, и причуды Фуке как нельзя лучше отвечали его представлениям об утонченной натуре: внезапная отрешенность, одинокие прогулки у моря, испанские грезы с кровавыми аренами и атласными плащами; гордое безрассудство, которым блистал подвыпивший молодой парижанин; живущее в нем странное существо, проявляющее себя, лишь когда он сам исчезает.
На днях Кантен тайком, держась поодаль, пошел следом за Фуке, увидел, как он сидит среди скал и смотрит на играющих детей, и решил, что с помощью этого умиротворяющего зрелища бедняга пытается одолеть пагубную страсть. Сегодня же хозяин под предлогом проверки труб зашел в номер своего постояльца, не потому, что хотел вторгнуться в его личные владения, а потому, что, как ему вдруг подумалось, это единственное место в доме, где легко дышится. Другой причиной был и некоторый вызов Сюзанне — Кантен направился сюда вскоре после разговора с нею. Пользуясь отсутствием жильца, он задержался и украдкой огляделся по сторонам: не признаваясь самому себе, он искал на всех предметах — на расческах и щетках, на подушке, на приколотых к стене картинках и даже на закрытом дорожном несессере — какие-нибудь приметы авантюрной, страстной души, которая должна обитать в этой комнате. Еще недавно Кантен счел бы такое любопытство позорной изменой самому себе, теперь же эти угрызения были пройденным этапом, и он, как большинство людей на свете, был не прочь подглядеть, как живет ближний: не тайны выведать, а просто лучше разобраться в нем. Обруч, скреплявший сердце Кантена, лопнул, и предстоящее появление Фуке в маленькой хозяйской столовой было тому окончательным доказательством.
Первый раз переступал Фуке порог этой каморки, прежде он лишь мельком видел супругов через полуоткрытую дверь: Кантен сидел в рубашке без пиджака, положив локти на стол, и покорно слушал длинный монолог Сюзанны, пытавшейся его расшевелить. В столовой не было окон, что произвело на гостя гнетущее впечатление; не в духоте дело — он словно проник в тесное хранилище сокровенных мыслей хозяев. Глухая стена, к которой лепилась мебель черного дерева, была та самая, что огораживает крепость частной жизни и за которую не проникают непрошеные взгляды извне. Но никакие душевные изгибы и переливы не сказывались в убранстве этого логова, оно больше походило на каюту-времянку, которую капитан устраивает себе прямо на мостике, чтобы, и отдыхая, следить за ходом судна; скудная обстановка, все только самое необходимое, и лишь одна вещица говорит о вкусах хозяина: какой-нибудь медальон, амулет, личный компас, несравнимый с большими корабельными, зато служащий ориентиром штурвалу души. Здесь в такой роли выступали потрепанная карта Китая и любительская фотография, вся в трещинках от долгого лежания в бумажнике: группа веселых молодых ребят в матросках на берегу бурной реки, вокруг полевой пушки… еще барометр, календарь, проволочный крючок с нацепленными на него счетами — и все.
— Вот мое убежище, — объявил Кантен.
— Обычно мы никого не принимаем, — словно извиняясь, сказала Сюзанна. — Разве что родных, и то редко. Да что я говорю: «принимаем», ведь приготовили-то все вы.
Ей было ужасно не по себе, оттого что Фуке постоянно бегал туда-сюда, чтобы приглядеть за своими рулетиками, ее дисциплинированная натура не могла стерпеть вопиющего нарушения заведенных правил. Напротив, Мари-Жо, раскладывая на столе парадные приборы, только радовалась тому, что молодой постоялец водворился здесь, в главном штабе, и любовалась переполохом, который он натворил в чинном доме, пока сновал между кухней и столовой. Да и сам Фуке, замечая между делом одинокую фигуру завсегдатая, уныло что-то жевавшего в дальнем конце ресторанного зала, не мог не ощутить какую-то путаницу и словно раздваивался. Кантен спокойно сидел перед своей тарелкой с развернутой газетой в руках, ждал, пока все утрясется, и всем своим видом показывал, что эта мелкая возня не стоит его внимания; однако частые взгляды по сторонам поверх газеты выдавали беспокойство — да и то, не он ли был главным виновником происходящего?
Наконец Фуке водрузил на середину стола дымящийся сотейник, который, как заправский метрдотель, обернул сложенной вдвое салфеткой.
— Счастливой женщиной будет ваша жена, — сказала Сюзанна.
При этих словах Фуке, устраиваясь на стуле, невольно покосился на Кантена, встретил его взгляд и грустно усмехнулся в ответ. С его губ почти автоматически слетали много раз произнесенные, заученные реплики («Смотрите хорошенько, я мог оставить нитки», «Вы взяли мало грибов» и т. д.), которые воскрешали образы Клер и Жизель: обе они как будто сидели за этим столом, о них напоминало все — запах, вкус, чуть не каждое слово и жест. Хотя, видит Бог, таких женщин сочными рулетиками не удержишь. Доказанный факт.
— Вы думаете, для женщин это так важно? Посмотрите на своих клиенток — еда не вызывает у них никаких эмоций, заправляются, как машины бензином.
— Вы правы, — сказал Кантен, — большинство из них ничего в этом не смыслит. Женщины могут творить чудеса у плиты, прекрасно жарить и парить, недаром же вода и огонь — их природные стихии. Но редко какая проявит тонкий вкус за столом. Потому-то мужчина и женщина прекрасно дополняют друг друга в жизни.
— Ты начитался своих китайских книжек, ну а я, месье Фуке, скажу вам вот что: мы, женщины, умеем ценить добрые чувства, которые вложены в стряпню, и, если бы Альбер вдруг надумал приготовить что-нибудь мне одной, это было бы для меня все равно что серенада.
— Месье Фуке готовил не для тебя, а для меня, — перебил ее Кантен. — Но где же ваши апельсины?
— Какие еще апельсины?! — удивилась Сюзанна.
— Китайские, — коротко ответил Фуке. — Я и забыл.
Благодатные вечера, отмеченные приготовлением рулетиков, всегда были особенно дороги Фуке, он чувствовал себя хозяином дома — Клер охотно уступала ему эту роль, а друзья — без гостей не обходилось! — умилялись и объявляли их прекрасной парой. Правда, идиллия, как правило, длилась недолго, но достаточно, чтобы Фуке успел утешиться: «Мы не самые несчастные люди на свете».
— Женщина может оценить чувство, вложенное, скажем, в баранье рагу, — продолжал Кантен, — только если любит того, кто его приготовил.
