— О, я всё сделаю, когда доберусь до земли.
Итак, мы стояли, внимательно вглядываясь друг в друга, пока Бенедикта не принесла выпивку и мы не уселись напротив него за деревянным столом, чтобы наслаждаться слингом[44]на фоне солнца и снега.
— С чего начнём? — спросил Джулиан мелодично и лениво, как бы искушая меня, тихим голосом гипнотизёра. — С чего начнём? — Лучше вопроса не придумаешь.
— Скажем, круг можно разорвать в любом месте. Так где же? — Он помолчал. — Идеи летят и попадают в воздушные ямы, — добавил он едва слышно.
Потом он подался вперёд и похлопал меня по руке.
— С нашей старой ссорой покончено навсегда; а если учесть то, что вы знаете обо мне, о Бенедикте, вы должны стать спокойнее, не надо бояться. Я уже давно запланировал эту встречу и ждал её, я ведь знаю, что должен отдаться на вашу милость, Феликс, и попробовать завоевать ваше сердце. Подождите! — Он поднял руку, не позволяя мне прервать его. — Это не то, о чём вы думаете и как вы думаете. Мне хочется немного побеседовать с вами, и не только о фирме, но и на общие темы, которые всегда появляются у вовлечённых в одно дело людей, — например, на тему о свободе.
Наблюдая за ним, я ясно представлял себе двух несчастных детей; он опутал мозг Бенедикты своими излишествами, а потом попытался освободить её, научив фехтовать! Дурак! Сухое кликанье безопасных уколов. И вот он тут с носом, забитым свернувшейся кровью. Ещё одна картинка. Джулиан колотит в арабский барабан, а обезьянка на цепи стучит зубами и яростно мастурбирует. Ещё Бенедикта сказала мне… О, это было много времени спустя. «Ты до того удивил меня, что даже напугал; я смотрела, как ты спишь, беззащитный, чтобы испытать и проверить свою любовь. Загнанная между такими тиранами, как ты и Джулиан, я не могла не сойти с ума. Он любил меня, но любовью актёра — другой я не знала».
И вот она рядом со мной, уверенная в себе — улыбается, курит свою сигариллу и наблюдает за нами. Дрожал-то как раз я и чувствовал, что у меня взмокли ладони. Он был очень привлекательным, этот мужчина, уравновешенный, с окровавленным лицом, — два шага, и я мог бы задушить его.
— Продолжайте, — сказал я. — Продолжайте.
Рукой без перчатки он сделал протестующий жест и вздохнул.
— Я есть, — сказал он. — Я буду. Но сейчас я подумал не без горечи, как много мыслей, чувств, воли вложил в фирму за все прошедшие годы, — ведь я не только занимался своими делами, стараясь делать их как можно лучше, но старался также понять значение фирмы и значение моей жизни в связи с ней. Ну и, конечно же, вашей жизни и жизни всех остальных тоже. И жизни самой фирмы, фирмы Мерлина, — произнёс он с очевидной и нескрываемой горечью. — Что она на самом деле? Может быть, обыкновенный набор предприятий, не очень-то сцепленных одним именем; да и размеры фирмы (как увеличенная фотография) показывают, что она — отражение чего-то, копия чего-то. Хотя в общем-то можно предположить, что её затеяли ради делания денег, термины, которыми она оперирует, отражают её главное предрасположение к культуре, которой она обязана своей жизнью. Естественно, для одних она — путы, для других — свобода, это зависит от положения работников; однако им невозможно забыть о фирме, как фирма не может забыть то, что мы за неимением более подходящего слова называем нашей цивилизацией. Бог мой, Феликс, реальность доброжелательна — но негибка.
Вряд ли возможно разбить мульду[45]фирмы или нашу мульду как её членов, то есть (скажете вы) наймитов. Однако вам это кажется необходимым, насколько я понимаю, потому что вы в некотором смысле романтик. Наверно, и это не исключается, но зачем же тем насильственным и необдуманным образом, который вы считаете единственно возможным на вашем теперешнем уровне понимания. Ах! Вы скажете, что играли некую роль в наших манёврах и вполне можете судить о нас — я в этом сомневаюсь. Например, неприятности в Афинах (небольшая и банальная часть большого проекта) не были связаны с покупкой Парфенона — кому он нужен? Фирма манипулирует вещами, которыми не владеет, и в этом отчасти её привлекательность. Она старается отвоевать «невидимую» прибыль. Длительная аренда — вот всё, что было нужно, ну и участие в менеджменте, если хотите. Знаете, мой дорогой, в наше очередное Средневековье инвестиция стала двигателем религии; не Бог, каким его знали (он не изменился), не психический Фонд Фондов, который как будто находится в согласии с природой. (Кстати, это тоже чепуха.) Для нас деньги — это сперма, а инвестиция — ритуал жертвоприношения.
Шаблон и есть шаблон; мы ненавязчиво наложили руку на несоизмеримо большее количество ценностей, чем фондовая биржа. Большинство индийских священных мест, например Тадж-Махал, дерево Будды и многое другое, в нашей власти; а также Гроб Господень в Иерусалиме, Геркулесовы столбы, Помпеи, могила Гранта. Парфенон держался некоторое время, но только из-за путаницы в голове Графоса, его нерешительности. Забыть о национальном долге, в первый раз сбалансировать бюджет… и взамен всего лишь договор о нескольких мёртвых памятниках. Для нас они всё ещё точка опоры и мощный производитель, если смотреть на них с точки зрения религии — я использую это слово в антропологическом смысле. Мы действительно начали вводить сии древности в контекст современной культуры, где они могут быть полезными не только как места размышлений для сентиментальных поэтов.
— А ООН? — спросил я.
— Она имеет огромную ценность как реликвия будущих времён, как Розеттский камень. Вроде какого-нибудь древнего полотна: никчёмное само по себе, оно продаётся за сумасшедшие деньги, поскольку чуть ли не единственное сохранилось из картин этого периода. Понимаете? Тогда позвольте мне продолжить. Если мы отражаем нашу культуру, а наша культура представляет собой что-то вроде всеобщей психической предрасположенности человека в терминах его судьбы, разве не надо нам спросить себя, что происходит, почему она живёт или умирает? И когда этот зверь появился на свет? — Он тяжело дышал, словно попытка сформулировать свои идеи отняла у него много сил. — В мире, где большинство — безмозглые трутни, этот вопрос всегда остаётся незаданным, и совсем немногим из нас дано понимать, что некоторые ответы в любом случае следует искать в неожиданных местах — например в Книге Перемен. Феликс, я верю, что прикоснуться к сущности, к сути идеи нашей культуры можно, лишь поняв, что она являет себя в акте единения, суть которого первичный генетический план, то есть в самом жёстком биологическом смысле соединение пары, мужчины и женщины. Плоти и крови. — Неожиданно его как будто переполнила печаль. Он дрогнул, помедлил, но быстро взял себя в руки. — Природа, как вам известно, строго блюдёт классовые различия и выстраивает аккуратно, словно ласточка, иерархию, отбирая только лучшее. В наше время, когда хвост пытается вилять псом, нужны немалые усилия, чтобы вообще разглядеть пса.
Тем более зачем пытаться анализировать подобные вещи с помощью химерических абстракций типа капитал или труд? Это похоже на обсуждение шахмат в терминах людо[46]. Проблема в другом. Я понял, только когда занялся инвестициями Мерлина; среди них было несколько абсолютно неожиданных. Естественно, в его время специи, золотые слитки, долговые обязательства, акции и всё прочее ещё имело ценность, правда меньшую, чем сегодня. Но он на этом не останавливался; например, он мечтал иметь (естественно, не иметь, а манипулировать ими) шесть самых больших в мире бриллиантов — их называют парагонами: камешки минимум в сто карат. Помню, как он произносил их имена и вес, которые знал наизусть. Древний «Кохинур», как известно, принадлежит королеве, и этого он никак не мог изменить — зачем ей деньги? Сто шесть карат. Потом «Звезда Востока» — сто двадцать пять карат, бриллиант Питта — сто тридцать семь карат, «Австриец» — сто тридцать три карата, «Орлов» — сто девяносто пять карат и последний — гигант с Борнео — триста шестьдесят семь карат. Некоторыми он недолго владел, но, естественно, не всеми; тем не менее он мечтал держать на них что-то вроде закладной. Ему всегда не давали покоя вечные ценности или те, что сами собой поднимались в цене.
