Книга Съешь меня - Аньес Дезарт

— Меня вы не обманете, мадам. Известно, что самые благополучные на вид дети в глубине души самые несчастные. Прекрасные оценки, цветущий вид, радостная улыбка вашего сына на деле притворство и обман. Все, что мои коллеги считают достоинствами, я считаю опасными симптомами.

Я ходила и к педиатрам. Ждала от них наказания. Ничего подобного. Гуго прекрасно рос, ничем не болел, все показатели были в норме, белоснежные здоровые зубы, безупречные миндалины — никаких процедур и вмешательств. Осмотр заканчивался в пять минут. «Если бы все пациенты были такими, как ваш сын!» — говорили мне.

Неужели никто не уличит меня в преступлении?

Я никогда не целовала Гуго, и он не целовал меня. До шести лет он брал меня за руку, лишь когда мы переходили улицу. Его сухая холодная ладонь замирала в моей. Иногда я пугалась: что если он упадет? Ударится? Заплачет? Тогда мне придется его обнять, утешить. Такого ужаса я не могла себе представить. Но Гуго никогда не падал. Спасала природная ловкость и осмотрительность. И не плакал. Умел сдерживаться. Когда сын был младенцем, я не брала его на руки, чтобы покормить из бутылочки. Он лежал в кроватке, а я сидела рядом. Объясняла, что это из-за болей в спине. Все верили.

Сын очень рано научился читать и писать. Скучно целыми днями сидеть с ребенком, которого не любишь. Чтобы развлечься, я развивала бурную деятельность. Вот единственная польза от скуки. В два года он лепил башни из пластилина, в три освоил папье-маше. Рисовал акварелью, писал маслом, возился с глиной. Ему не было четырех, когда я купила большой набор деревянных букв и предложила в них поиграть. Клоуны в красных костюмах и черных шапочках, по одному или вдвоем, изображали петли и палочки. Первое слово, которое сложил Гуго, было «яд». Думаю, ему просто понравились именно эти клоуны. «Д» — это он сам, замкнутый, самодостаточный, твердо стоящий обеими ногами на земле. «Я» — родители: основательный, надежный, любящий отец и рядом я, стою вниз головой, причудливо изогнувшись, прикасаясь пятками к голове прямого клоуна. Словно приготовилась сделать сальто. Куда? Неведомо. В пустоту. Я ничего не сказала сыну. Написала ГУГО, он в ответ — МИРИАМ. Я — МАМА, он — КРБСТР.

Однажды ночью у Гуго поднялась температура. Легкий бронхит. Врач сказал: ничего страшного. Я отправила сына в школу, повязав ему шарфик на шею, словно шелк мог уберечь от распространения инфекции. Когда он вернулся вечером, я заметила у него в глазах лихорадочный блеск. Спросила, как он себя чувствует. Он ответил, что хорошо, и ушел к себе в комнату. Ужинать он не стал, должно быть, заснул. Мы не особенно волновались, решили, что сын просто не выспался, что это у него обычная для его возраста усталость, болезнь роста. Я проснулась в три часа ночи. Не потому что услышала плач Гуго. Меня обеспокоило отсутствие мужа. Я позвала его. Он не откликался. Я встала. Заглянула на кухню, в ванную. Мне и в голову не пришло, что он может быть у сына. Гуго никогда еще нас не будил. Даже в младенчестве. Я вернулась в спальню, хотела лечь и вдруг услышала шум за дверью с четырьмя деревянными буквами — именем нашего сына. Повернула ручку и увидела удивительную картину. Мадонну с младенцем в лунном свете. Муж сидел на полу, обняв потного, плачущего Гуго. Большая отцовская рука ласково поглаживала мокрый пылающий лоб. Я поспешно закрыла дверь и на полусогнутых ногах едва доползла до постели. Зарылась в подушки и разрыдалась. Толща перьев заглушала мой плач. На следующее утро пошла к врачу и пожаловалась на подавленность. Он выписал мне лекарство. С этого дня я стала жить спокойнее. Будто под водой, в затонувшем замке. Теперь и я стала равнодушной к своему горю. На лице у меня застыла глуповатая улыбка.

Бен вернулся счастливый. Вытащил из сумки и вручил мне четыре огромные серые папки, словно букет цветов.

— Сейчас мы все приведем в порядок, — радостно объявил он.

Выложил папки в ряд на письменном столе. Пометил каждую ослепительно яркой наклейкой.

— В эту положим счета: в одно отделение — оплаченные, в другое — просроченные, в третье — те, что вполне можно отложить. В ту соберем всю нашу документацию. А в третью — договоры о банковских ссудах.

Он собирал бумажки, аккуратно складывал их по порядку, скреплял степлером.

Покончив с папками, повесил на стену огромный календарь.

— Вот наш график сроков оплаты.

Розовым маркером Бен обвел даты платежей.

— Нравится? — спросил он.

Я не смогла ответить. Мои щеки были солеными от слез, глаза покраснели. Бедный мальчик, он так старался, а я его даже не поблагодарила!

Из кармана куртки Бен смущенно извлек прямоугольный сверток.

— Это вам, — сказал он робко.

— Что это?

— Подарок.

Я разорвала бумагу. Бен дарил мне «Письма к молодому поэту» Райнера Марии Рильке.

— Читали? — спросил он. — Это моя любимая книга.

— Читала, — ответила я, — я тоже очень люблю Рильке.

— Но у вас его нет, — заметил он, кивнув в сторону моей книжной полки.

— Действительно, нет. Спасибо. Ты такой внимательный.

С трепетом перелистала аккуратный томик. Кое-что я помнила наизусть: «В вашем сердце еще не все решено, и полюбите даже ваши сомнения. Ваши вопросы, как комнаты, запертые на ключ, или книги, написанные на совсем чужом языке»[5]. Я могла бы объяснить Бену, как случилось, что этого, самого любимого мною автора, нет в переносной библиотеке. Но еще не время. Я сказала, что потеряла книгу.

В то утро ресторан открылся позже обыкновенного, но завсегдатаи не роптали. Ворчать на Бена было попросту невозможно. В нем было что-то особенное, внушавшее уважение каждому. И слава Богу, иначе, нескладный и худенький, он мигом стал бы козлом отпущения для всех сердитых и недовольных.

Наступил мой любимый час, час воплощения мечты, — с него начинался каждый рабочий день. Бен разносил кофе, соки, шоколад. Иногда просили бутербродов. Пожалуйста, вот бутерброды. Иногда кому-то хотелось яиц всмятку. Нет проблем. Вода уже кипела в кастрюльке. По другую сторону стойки, под защитой оцинкованной преграды я готовила блюда для обеда и ужина. Работала с сумасшедшей скоростью. Руки летали быстрее мысли. Это требовало полной расслабленности и огромной сосредоточенности. Руководитель-мозг умолкал, включались нервные окончания и многолетняя сноровка. Я погружалась в бессознательное, мною управлял инстинкт. В это время со мной нельзя было разговаривать, отвлекать, иначе, очнувшись, я бы все испортила. Все это понимали и не пытались меня окликать. Спокойно смотрели, как я готовлю. Принюхивались к вкусным запахам. До меня долетали обрывки их разговоров. Они обсуждали меню, погоду, недостатки и пороки отсутствующих, — я их знать не знала, но тоже негодовала про себя. Была зима, становилось все холоднее, порой кто-нибудь забывал закрыть дверь, и все дружно возмущались: «Сразу видно, что твой отец не истопник!» Мне не нужно было читать газеты, все новости приносили посетители. Я только мысленно отмечала: маловато соли в хронике происшествий, подлить бы масла в международные отношения, не хватает перца в экономических преобразованиях. Весь мир бурлил вокруг и делился со мной радостями и тревогами. Я очутилась в центре агоры, народного собрания. Видела, как с неизбежностью все искажается и упрощается. Жернова пересудов стирали в пыль все частности и особенности. Непонятно, зачем обмениваться бесцветными общепринятыми суждениями? Я-то всегда стремилась выявить самую суть, глубинное отличие, тончайший аромат, расслышать каждый голос в хоре. А тут люди переливали из пустого в порожнее и были вполне довольны. Сгладить, сгладить катком все моря и страны! Посетители говорили о континентах, где никогда не бывали, судили о народах, которых не видели. Делали сравнения и обобщения. Обожали проводить параллели. «Нацисты!» — любимое их присловье. Оно устраивало всех, произносилось как заклинание, устраняло необходимость анализа. Я заметила, что мужчины обожают катастрофы и дурные предзнаменования. Чем хуже, тем лучше. Кто-нибудь скажет: «Через два года всем нам конец!» И все согласно закивают. А речь шла всего лишь о коровьем ящуре или птичьем гриппе. Что погубит нас раньше: подтаивающий ледник, террористы или атомная бомба? Или есть что-нибудь пострашнее? Возрастающая мощь химического оружия, к примеру. Кто больше? Говорят все громче и громче, почти кричат. Кто больше?! Кто предскажет самую ужасную мировую катастрофу?! Страсть к мировым катаклизмам внушает мне беспокойство. Почему же они так спокойны? Неужели они забыли один простой, сто раз подтвержденный факт, что добрые вести в противоположность дурным, всегда предсказанным каким-то вещателем, приходят неожиданно, когда их никто не ждет? Правда и то, что, предсказывая беды и разрушения, чувствуешь себя гораздо уверенней, значимей, ведь созидание по-прежнему остается глубоко таинственным и неизученным процессом. «Если бы Кассандра была мужчиной, — думала я, — ей жилось бы куда лучше. Она не страшилась бы дурных знамений, являющихся ей в сновидениях, а с удовольствием ошарашивала бы ими приятелей. «Вы, ребята, в курсе, что наша Троя рухнет? Все герои сдохнут! Двух недель не пройдет, как здесь будет пусто». А приятели заказали бы еще по стакану вина, чтобы отпраздновать такое событие».