Что было в следующие дни, я помню смутно, записей в дневнике по этому поводу никаких нет. Что мне запомнилось, так это как тяжело дышал отец. Он перестал есть, перестал пить и только буравил меня взглядом, не задавая никаких вопросов. Самое страшное в боли любимого существа — это невозможность взять его страдания на свои плечи. Страшнее нет, чем когда не можешь помочь.
Когда мамы не стало, отец протянул недолго. Он вдруг разом постарел. Когда он двигался, его суставы скрипели, как старые сучья. Говорят, из-за разбитого сердца не умирают. Может, оно и так, но мне кажется, что умирают оттого, что жить не хочется. Умирают, когда все становится безразлично.
Потом не стало и папы. Я продала дом, мебель, раздала одежду, подарила мамин рояль и уехала.
***
Декабрьский вечер между Рождеством и Новым годом. Один из самых темных, самых искристых вечеров в году. Я ждала ее в парижском кафе, где мы в былые времена часто завтракали и курили, пока из пепельницы не начинали вываливаться окурки, а еще плакали и хохотали и даже однажды — но это уж совсем давно — встречали Новый год. Я сидела и ждала. Это одно из тех мест, где назначают встречи, где те, кого все знают, не узнают никого, а те, кто знает вас, делают порой вид, что вас не заметили.
Миколь опаздывала. В этом она вся — никогда не приходит вовремя. С ней никогда не знаешь, действительно ли вы договорились о встрече или кто-то из вас что-то перепутал. У нее всегда все сложно, как будто каждый ее шаг отмечен сомнением. Не знаешь, к чему готовиться. Более того, она может позволить себе в последнюю минуту передумать и никому при этом ничего не объяснить.
Я выпила порцию виски. Пригубила вторую. Все вокруг начало потихоньку плыть, когда наконец появилась Миколь. Она принеслась, запыхавшись, почти на час позже и даже не сочла нужным извиниться. На ней был тонкий свитер, плотная нитка жемчуга на шее, черные бархатные брюки. Женщина из итальянского кино. Из фильмов Антониони — “Ночь” или “Приключение”.
Я открыла было рот, но она меня перебила:
— Ты хотела меня видеть — я пришла. Только не надо оправдываться. Ты ничего не можешь мне объяснить. Меня вообще от тебя тошнит. Я знаю, что было между тобой и Джио. Я знаю все.
— Что все?
— Прекрати. Даже не пытайся.
Я молчала.
— Мне даже в голову не могло такое прийти! И главное — ты!
Я продолжала молчать. Она не унималась:
— Ну хорошо, выкладывай. Если есть что сказать, говори. Только не надо врать.
И тут вдруг случилось то, чего я меньше всего хотела, — слова начали сами вылетать у меня изо рта, я не могла их остановить:
— И это говоришь мне ты?.. Не врать?
Она не ожидала. Я продолжала:
— Ну что ж, давай начистоту. Ты ведь этого хочешь? Мы ведь никогда не говорили о прошлом!
Ух как она на меня посмотрела! Так бы и изничтожила меня и пепел по ветру развеяла!
— Что ты такое несешь?
Тут во мне вскипела ярость, вспомнились мои страдания, мое одиночество, мои потери. Все, что я долгие годы пыталась в себе подавить, выплеснулось наружу:
— А что ты думала? Что я буду собирать крошки с твоего стола? Что мне больше ничего не нужно? Думала, так легко от меня отделаешься?
— Ты сошла с ума, Эмма. У тебя брызги изо рта. Какая гадость!
— Подумаешь, слюной брызнула! Мне и не такое приходилось терпеть. Только ты всего этого знать не хочешь.
— Ты сама во всем виновата. Только ты, и никто другой.
— Я не про Джио.
— А про что же тогда?
— Про то, что было раньше. Ты прекрасно знаешь.
— Да ты бредишь, бедняжка.
— Да, бедняжка. Несчастная идиотка, которая полагала, что жизнь удалась, потому что любимый мужчина рядом. Увы, нам на голову свалилась ты.
— Все это было сто лет назад! Ты мне уже надоела. И не думай, что я все это так оставлю… Ты за все ответишь. Хватит с меня. Я пошла.
Она встала, начала собирать свои вещи. Я тоже вскочила, обогнула стол, с силой посадила ее обратно. На ее лице, исказив черты, мелькнул страх. Проходивший мимо официант остановился, с беспокойством глянул на нас, потом пошел по своим делам. Я села и продолжала, снизив тон:
— Тебе все же придется меня выслушать.
Она процедила:
— Так и быть, раз уж ты настаиваешь. Кстати, скажи, сколько времени это длилось у вас с Рафаэлем? Даже после нашей с ним свадьбы? И даже после рождения Джио? А может, и после того, как родились близняшки… До самого того момента, когда ты наконец уехала? Так ведь? Тебе мало было того бардака, что ты устроила для нас троих, тебе Джио теперь подавай! В общем, ты хотела вляпаться в дерьмо — ты это получила.
Она захлюпала носом, достала бумажный платок, высморкалась. Рафаэль, тот всю жизнь с собой носовые платки носит. Она — нет. Миколь продолжала:
— Ты в самом деле думаешь, что я ничего не видела, ничего не замечала? Просто я ждала, что это рано или поздно кончится само, запутается настолько, что невозможно будет продолжать. В сущности, я оказалась права. Ну что, теперь ты довольна? Я могу идти?
Очень тихо, так что Миколь пришлось ко мне наклониться, я сказала:
— Нет. Мы еще не закончили.
— Сколько пафоса!
— Скажи, ты помнишь тот вечер? Разумеется, помнишь, как такое забыть?
— Какой вечер?
— Когда ты объявила, что ждешь ребенка.
— Ну и что?
— Джио родился в конце июня.
— Ну и что из этого?
— Десять месяцев спустя!
— Ах, вот оно что! Ну да, десять. Считать ты умеешь.
— Ты обманула меня, Миколь. И Рафаэля тоже. Ты нам обоим лапшу на уши вешала. “Я беременна, я беременна…” Ты лгала. Ему-то ты что рассказала? Впрочем, мужики — дурачье, не так ли? Они предпочитают не знать, как там все происходит. Тебе крупно повезло, девочка.
— Теперь все это старо как мир. Было, да прошло, Эмма. Быльем поросло.
— А, понятно, значит, тогда еще было не поздно.
— Перестань. Все позади, понимаешь? По-за-ди.
— Вот заладила “позади, позади”. Как будто время может что-то оправдать.
— Просто, так или иначе…
— Что так или иначе? Ты победила? Ты это хочешь сказать?
На этот раз я не стала ее удерживать. Она встала, ничего не ответив, прямая, будто на голове у нее была стопка книг, оделась и, не снимая с лица высокомерной полуулыбки, ушла, не удостоив меня даже взглядом.
Официант, немного обеспокоенный, спросил меня: “С вами все в порядке?” Я кивнула. В глазах у меня стояли слезы. В старых зеркалах отражались горящие люстры. Одна из последних ночей старого года.
