Она вошла в вагон, мы смотрели друг на друга через стекло, и знаками показывали что-то друг другу, а потом вагон тронулся, и я побежал с ним рядом, а потом вернулся обратно, под облицованные плиткой своды вокзала, унося с собой ее прощальную улыбку, запас оптимизма, который поможет мне продержаться.
17
Сеттимио Арки сумел отыскать место, где монтировать фильм, — у очередного приятеля его приятеля была рекламная студия, и после семи вечера Марко получал в свое распоряжение монтажный стол. Рассказал мне об этом по телефону сам Сеттимио, потому что с Марко мы не созванивались уже довольно давно; вдобавок он нашел полубезработного монтажера, который, по его словам, был ему чем-то обязан и мог ночами по нескольку часов работать с Марко даже бесплатно, по крайней мере поначалу. У Сеттимио появились интонации бывалого продюсера; он сказал:
— Ты бы заскочил к нему, Ливио. Черт возьми, надо же поддержать парня.
Около девяти вечера мы вместе отправились к Марко в полуподвал, где он провел взаперти последние четыре ночи. В комнате было темно, Марко сидел у железного стола, курил, кашлял и сосредоточенно наблюдал за руками монтажера — парня с квадратной головой, прогонявшего перед ним туда и обратно кадры из его фильма. Мое появление его, кажется, обрадовало: он подошел ко мне, обнял, сказал:
— Черт, как здорово, что ты пришел!
Выглядел он еще более напряженным и усталым, чем на съемках, когда я видел его последний раз: темные круги под глазами, замедленные движения. Он поискал мне стул, но так нетерпеливо, что препоручил это дело Сеттимио, а сам сказал мне:
— Иди сюда, иди сюда скорей.
Пепел падал ему на рубашку, он никогда не был курильщиком — не знал даже, как держать сигарету.
Он попросил, чтобы мне показали первый смонтированный эпизод: на экране шла Мизия в контрастном освещении, вся как натянутая струна, настолько, что мне стало больно. И больно было представлять себе, как она сидит рядом с Марко тут, в этой тесной комнатушке; сознавать, что в нем и его фильме она принимала еще большее участие, чем во мне и моих картинах. Мне казалось, что между мною и ним не может быть никакого соперничества, что Марко в образе художника в тысячу раз убедительнее, чем я, и в тысячу раз интереснее. Я сидел за железной столешницей монтажного стола, напоминавшего допотопный станок, в табачном дыму и в скрещивающихся лучах напряженных взглядов Марко, Сеттимио и монтажера, и тоже пытался сосредоточиться на эпизоде, но не мог, я мог только думать о Мизии, ее улыбке в окне отъезжающего поезда.
Марко остановил пленку и включил свет.
— Отлично, отлично, — сказал Сеттимио, но Марко не обратил на него никакого внимания и повернулся ко мне:
— Ну, мы ведь только начали. Я еще толком не понял, как эта железяка работает. — Но было ясно, что он научится; он знал, чего хочет, и двигался вперед с уверенностью лозоходца, который чует воду там, где никто другой ее не найдет.
Потом мне показалось, что я ему только мешаю, и сказал:
— Мне пора домой.
— Да, пока смотреть тут особо не на что, — ответил Марко. Он проводил меня до двери, и я подумал, что наше общение стало до странного натянутым и неловким, а до съемок все было иначе; я пытался понять, пройдет это или нет, и почему так случилось. Но у самой двери, в холодном, мертвенном свете лампы, Марко вдруг стиснул мою руку и сказал:
— Ливио.
— Да, Марко? — сказал я.
— Я тебе хотел сказать… — он все так же сжимал мою руку.
— Что? — спросил я, уже заранее растроганный и расстроенный.
— Ничего, — ответил Марко. — Просто я рад, что ты зашел.
Он развернулся и пошел обратно, а я пулей выскочил на улицу.
В полночь я сидел за столом и рисовал под «On the Road Again»[19]из первого альбома группы Canned, Heal,[20]меня омывали волны гармоники, бас-гитары и нежного, как флейта, голоса, и тут позвонила Мизия. Этот поздний звонок показался мне чудом, нежданным знаком особой близости.
— Я тебя только что видел, — сказал я.
— Где? — удивилась она.
— У Марко. Он мне показал смонтированный кусочек фильма.
— И как тебе? — сказала она, голос ее чуть заметно дрогнул.
— Ты потрясающая, — сказал я. — Насчет фильма пока не знаю, я видел-то всего ничего.
— А Марко? — спросила Мизия.
— Весь в процессе, — сказал я. — По-моему, собирается монтировать сам. Учится у какого-то умельца.
— Вы поговорили? — сказала Мизия.
— Немножко, — сказал я. — Но он мне обрадовался. Ему было приятно.
Мизия ответила не сразу; словно вдруг устала следить за нитью разговора. Потом сказала:
— Знаешь, у меня идея. Мы сами устроим твою выставку.
— Как это? — удивился я.
— У тебя дома, — сказала она. — Развесим картины во внутреннем дворике, может, на галереях, в квартире. Если все продумать и выстроить, может получиться очень эффектно. Мы все сделаем сами, и не придется ничего просить у этих ублюдков-галеристов. Никаких подачек, и ждать не надо.
Я не был уверен, что она не шутит, но и не слишком удивился: она всегда уводила меня в странный мир, где не существовало строгих границ между вымыслом и реальностью.
18
Мизия, однако, не шутила, говоря, что мы сами должны устроить мою выставку, и не отказалась от своей идеи. Она пришла ко мне в субботу под вечер: на голове черный шерстяной беретик, щеки раскраснелись от холодного ветра — она приехала на мопеде брата. Мизия привезла рулетку, и мы измерили дворик, галереи, лестницы, мою квартиру-пенал, чтобы понять, сколько картин сможем развесить и где.
Потом мы устроились в баре напротив и занялись списком приглашенных.
— Не друзей, — повторяла Мизия. — Покупателей.
— А нельзя позвать и тех, и других? — сказал я, чувствуя, что после капуччино кровь в моих жилах побежала быстрее.
— Это сложно, — сказала Мизия. — Вспомни самых неприятных людей, каких только знаешь.
— Но таким людям не нравятся мои картины, — сказал я. — По крайней мере, я надеюсь.
— Картины никогда не покупают потому, что они нравятся, — сказала Мизия. — Ну, или почти никогда.
Я припомнил самых неприятных бывших одноклассников, приятелей приятелей и случайных знакомых и продиктовал Мизии их имена, она добавила их к списку, который уже начала составлять в своем блокноте в линейку, куда во время съемок фильма Марко записывала мысли, реплики, отдельные слова. Она усердно выводила фломастером округлые буквы, и в ее взгляде и позе не было ни тени рассеянности. При мысли, что Мизия, забыв обо всем, занимается мной, я боялся только одного — ее разочаровать, и из-за этого говорил и двигался все быстрее.
