— Поздно. Всего хорошего. — Я оттолкнул его плечом, и у меня больше ни на что не осталось сил.
— Черт тебя дери, остановись на секунду и послушай! — закричал Марко так оглушительно, что в любых других обстоятельствах я бы поразился сходству с моим прежним голосом-мегафоном. Мы уже подошли к подъезду, и на меня неудержимо надвигались стеклянная дверь, зеленоватый мрамор и аквариум с консьержкой.
— Подожди, сукин ты сын! — кричал Марко. — Кем ты себя возомнил, образцом непогрешимости? Стоит оступиться, и ты тут как тут? Вынес приговор и всё, разговор окончен?
— Это был не просто разговор. Во всяком случае, для меня. — Я уже прошел через стеклянную дверь, консьержка уже смотрела на меня исподлобья из-за стенок своего аквариума, встревоженная происходящим за моей спиной. Я двинулся к лифту, разрываясь между желанием исчезнуть и желанием броситься на Марко с кулаками, чтобы расквитаться за чувство опустошенности, от которого у меня перехватывало дыхание. Дрожащим пальцем я нажал на кнопку вызова лифта, зрение сузилось до одной точки — красного огонька передо мной.
Марко ворвался в холл, будто грабитель в банк, с криком:
— Если хочешь знать, я их послал ко всем чертям! Сбежал со съемочной площадки через пять дней, если хочешь знать! На мне теперь висит неустойка в два миллиона долларов, если хочешь знать! Большое кино закрыто для меня навсегда, если хочешь знать!
Лифт уже приехал, огонек стал белым, как маленькое зимнее солнце, от него так же чуть слезились глаза. Я повернулся к Марко.
Он стоял на лестнице из зеленоватого мрамора, на три ступеньки ниже меня: руки в карманах куртки, взгляд такой же потерянный и разочарованный, как во времена нашего знакомства, но сейчас в нем отчетливее проступали отчаяние и ирония; он казался нищим, который когда-то был принцем.
— Я такой, какой есть, и пусть меня бросает из стороны в сторону, но предложить мне больше нечего, если хочешь знать, — крикнул Марко.
Я смотрел на него с высоты трех разделявших нас ступенек, консьержка смотрела на нас, высунувшись наполовину из своего аквариума, как огромная глубоководная рыба; я шагнул ему навстречу и чуть не скатился кубарем по лестнице: у меня подкашивались ноги, слезы наворачивались на глаза, и я ничего не мог с ними поделать.
Через два часа, когда мы уже выехали на автостраду Милан-Турин, за которой нас ждала Франция, а потом и весь мир, я рассказал Марко о Мизии и Амстердаме.
Он бросал на меня беглые взгляды, вокруг губ легла складка.
— Она там одна? — наконец спросил он. — То есть только с детьми?
— Да, — сказал я. — Во всяком случае, была одна, когда мы разговаривали по телефону две недели назад.
Марко смотрел на дорогу, руки крепко держали руль. Из динамиков лилась песня «Ramblin’ on my mind»[51]в исполнении Эрика Клептона, — концертная запись семидесятых: в первой части голос плывет по упругим и напористым волнам блюза, они набегают и откатываются назад. Марко медленно, очень медленно повернулся ко мне, я не мог разглядеть его глаза за темными стеклами очков, но все равно чувствовал его взгляд.
— Ты очень расстроишься, если мы сделаем крюк и навестим ее? — спросил он.
— Очень, — сказал я.
Первая часть подошла к концу, теперь электрогитара взбиралась по полутонам на каждый следующий виток, и переход к «Have you ever loved a woman»[52]искрился и переливался, как хрусталь, вода и сталь, сплавленные воедино; звуки лились так свободно, что казались неуловимыми, но гитара твердо прокладывала свой намеченный нотами путь, и ее мягко, настойчиво и неотступно поддерживали фортепьяно, бас-гитара и ударные.
