Каждые две недели я заезжал за детьми и забирал их на выходные, но меня не хватало даже на то, чтобы сводить их в кино или на детский спектакль. Все время, отведенное нам, чтобы побыть вместе, они проводили перед телевизором; иногда я пристраивался к ним на диван, хотя они не проявляли особенного дружелюбия, и вместе с ними погружался в состояние транса, глядя на танцовщиц в крошечных стрингах, на дикторов, похожих на марионеток, на женщин-ведущих, чьи носы, губы, скулы безжалостно разрезали, опустошили, заполнили, сшили, на старых политиканов, вырядившихся политиками новой волны, которые в каждой передаче устраивали балаган, кривлялись и заигрывали со зрителями, жонглировали словами, напрочь лишенными цели и смысла, — им бы только мелькать в телевизоре.
Когда по воскресеньям я привозил детей обратно и видел сад, дом, яркий свет, мебель из светлого дерева, то иногда страшно хотелось броситься перед Паолой на колени и попросить взять меня обратно, а я бы ходил за покупками и приносил в дом все заработанное до последней лиры. Но она вела себя слишком враждебно: я передавал ей детей с рук на руки, она, встретив их у ворот, сухо бросала «до встречи», после чего тут же закрывала ворота. На своей французской машине со слабым движком и севшими амортизаторами я пускался в обратный путь к ядовитой впадине Милана, и мне казалось, что я скатываюсь по склону из пустых иллюзий, утрамбованных катком действительности.
7
В середине октября я отвез несколько картин своей новой галеристке и по дороге изо всех сил старался не замечать ничего вокруг — лица, пейзаж, детали. Галеристка разглядывала мои картины, которые я выставил в ряд у стены, то и дело посматривая на меня, как на безнадежного больного; наконец, она спросила, почему я рисовал в такой параноидальной манере. Я сказал, что, возможно, так было всегда; она заметила, что сейчас дело совсем плохо, с полотен исчезли все яркие и жизнерадостные цвета.
— Нет больше красного, желтого, синего, зеленого, голубого. Нет света, нет движения, почти нет жизни. Если будешь продолжать в том же духе, может, мы и найдем какого-нибудь влиятельного критика, который объявит это новым словом в искусстве. Главное, чтобы ты не застрелился на днях. Продажи от этого пойдут лучше, но по-человечески мне будет жаль.
Ее беспокоило что-то еще, и она ходила взад-вперед в сером брючном костюме от ее друга-стилиста, упершись взглядом в пол; я спросил, в чем дело. Поколебавшись секунду, она сказала:
— Ливио, может, ты еще не понял, что быть художником — это не только писать картины, будь они хорошими или плохими.
— Что же еще? — спросил я; по левому виску стекал пот, мне не хватало воздуха.
— Еще много всего, — сказала галеристка. — Надо общаться с людьми. Хоть немного работать над имиджем: ты должен вызывать интерес и иметь товарную привлекательность. Ходить и на чужие выставки, вращаться в этих кругах. Появляться на людях, беседовать с коллегами и журналистами. Звонить время от времени кому-нибудь из известных критиков и просить совета. Приглашать его в свою студию, дарить иногда картины. Заставь себя хотя бы быть подружелюбнее с асессором по культуре, когда сталкиваешься с ним у меня в галерее. Поддерживай связь с редакциями газет. Если у тебя есть знакомства в муниципалитете, в департаменте выставок, то, само собой, это очень кстати. Знакомства с людьми, которые могут что-нибудь сделать на телевидении, даже на региональном, тоже очень кстати.
— Я художник, а не сутенер и не проститутка, — сказал я.
— Но свои картины ты продать хочешь, — сказала галеристка. — Иначе ты бы здесь сейчас не стоял. А раз ты их продаешь, то не помешало бы, чтобы их рыночная стоимость росла от выставки к выставке, из года в год, а не оставалась бы неизменной, как цена на хлеб.
— Я уже не уверен, что хочу их продавать. Я уже не уверен, что вообще хочу что-то делать в этой стране.
— Мой дорогой Ливио, везде будет то же самое. Чтобы вести себя как дикарь и нелюдим, нужны средства. Если их нет, то, поверь мне, участь твоя незавидна. Очереди из желающих понять тебя, мой дорогой, пока не видно.
Я вышел на улицу в таком состоянии, будто у меня в кармане лежало медицинское заключение о моей неизлечимой болезни: казалось, я наглотался яда и он сжигает мне горло и легкие; я шел, согнувшись и еле дыша. Мне казалось, что я достиг мертвой точки моих взаимоотношений с миром, и виноват в этом был не мир, а я; казалось, что я целиком растерял дарованные мне любопытство, интерес, порывистость, прошел мимо всех приоткрытых и распахнутых дверей на моем пути и при этом не получил взамен ни удовольствия, ни удовлетворения, ни ключей от другой жизни. Казалось, я двигался вперед, придавая значение только мечтам, обманчивым ощущениям, искажению реальности, не обращал внимания на очевидные вещи и даже не пытался подготовить хотя бы самый скромный арсенал для защиты и нападения в случае необходимости. Все дело в том, что я не хотел взрослеть до тех пор, пока жизнь не навалилась на меня всей своей тяжестью, но и тогда я не перестал вести себя как ребенок: не желая ничего понимать, не желая меняться и продолжая упорно идти навстречу миражам. Дальше пути не было, и резервы исчерпаны до конца.
Домой я добирался целый час: поехал кружным путем и полз в потоке машин, как таракан, отравленный инсектицидом. Но мне и не хотелось доехать: я бы предпочел навсегда остаться в салоне автомобиля, распавшись на составные части.
Но я доехал и даже смог найти свободное место у тротуара, смог дойти до дома. Я задержался перед уродливым зданием, выстроенным в типично фашистском стиле: помню, какими отвратительными показались мне эти карнизы, когда я впервые их увидел. Меня затошнило при одной мысли о зеленоватом мраморе в холле, я сбился с шагу, вспомнив бледное лицо консьержки за стенками ее аквариума. Я подошел к стеклянной двери, надеясь, что хотя бы не увижу собственное отражение, и тут от оглушительного автомобильного гудка у меня чуть не лопнули барабанные перепонки; я дернулся как припадочный и резко обернулся.
Старый зеленый праворульный «ягуар», стоявший на другой стороне улицы, выглядел более потрепанным, чем «ягуар» Марко, но это был именно он, потому что сам Марко бежал ко мне, яростно размахивал руками, и кричал:
— Ливио!
Все мои не-чувства разом сжались внутри, я сглотнул, прищурил глаза, отвернулся и пошел ко входу в подъезд.
Марко догнал меня на середине тротуара и схватил за руку:
— Подожди!
Я оттолкнул его, отвернувшись в сторону, что было непросто, потому что мы стояли вплотную друг к другу.
— Оставь меня в покое. Нам не о чем говорить.
Марко отпустил меня, но через два шага опять догнал и загородил дорогу.
— Ливио, постой, — сказал он. — Дай мне хоть минуту, я же специально приехал, черт возьми. Я со вчерашней ночи за рулем.
— Это твои проблемы. — Я не сводил глаз с ручки стеклянной двери, но он все равно оказывался у меня перед глазами, усталый, небритый, с всклокоченными волосами.
