— Хорошего путешествия, — произносит он в конце концов.
— Куда вы теперь отправитесь?
— Думаю, домой. С меня достаточно.
Жером говорит:
— Вы должны приехать в Швейцарию. Да? — Последнее слово произнесено с вопросительной интонацией.
Он отвечает кивком:
— Да, приеду.
Они минуют заграждение, садятся на велосипеды, которые, неустойчиво вихляя, разгоняются и уносят их прочь. Он провожает их взглядом, но никто не оглядывается. Их последний яркий след — это рубашка Родриго, флаг узурпатора, чужака, занявшего его место. Между тем другие велосипедисты с той стороны загораживают ему обзор.
— Сэр, давайте я вас довезу… вам нужен транспорт… меня, сэр, возьмите меня…
— Нет, — говорит он, — я с ними не еду. — Он последний раз глядит на дорогу, потом взваливает на плечи сумку и разворачивается назад.
Длинный мост в этот дневной жаркий час пуст. Он идет по нему.
* * *
Добравшись до малавийской границы он попадает к тому же служащему в белой униформе, который недавно пропускал его в другую сторону. Тот секунды две недоумевает, потом спрашивает:
— Вы не проходили здесь полчаса назад?
— Да, проходил, но меня не впустили в Танзанию. Сказали, что нужна виза. А у меня ее нет.
Служащий смотрит в его паспорт, потом знаком велит ему приблизиться.
— Дайте ему денег, — говорит он.
— Что?
— Он хочет именно этого. Немного денег. С кем вы разговаривали?
— С коротышкой. Аккуратненьким таким.
— Да, я его знаю, это мой приятель. Предложите ему денег.
Глядя на этого человека, он начинает понимать смысл разговора, состоявшегося у него на том конце моста. Загадочный вопрос о том, сколько его приятель заплатил за штамп в паспорте, вдруг обретает смысл, как же он этого не понял. Я дурак, думает он, и не только поэтому.
— Я с ним поссорился, — говорит он. — Отношения испорчены.
Но этот человек тоже теряет к нему интерес, разводит руки и пожимает плечами.
Я выхожу из помещения, и, пока стою на солнце в остановившемся времени, разные возможности мечутся взад и вперед у меня в голове. С каждой секундой Жером, Алис и Кристиан все больше удаляются от меня, даже если коротышка пропустит его, догонит ли он их, к этому времени они уже могут быть где угодно. Но когда он поворачивается и смотрит на малавийскую сторону, на длинную синюю дорогу, мерцающую и исчезающую вдали, перспектива идти обратно по собственным следам представляется ему невозможной. Ему кажется, что он вообще никогда больше не сможет двигаться.
А потом он вдруг пускается бегом через мост, не замечая, как сумка колотит его по спине. Когда он прибегает к сараю, пот льет с него градом и сердце бешено колотится.
— Пожалуйста, — говорит он, — я кое-что вспомнил.
Похоже, коротышка ничуть не удивлен его возвращением. Все его внимание сосредоточено на туго накрахмаленных манжетах собственной рубашки.
— Тот южноафриканец, о котором я вам рассказывал. Которому поставили штамп в паспорте. Я только что вспомнил, сколько он заплатил.
— Нет. — Аккуратная маленькая головка печально покачивается. — Ваше имя внесено в книгу. Когда имя внесено в книгу, его оттуда уже не изымешь.
— Двадцать долларов.
— Нет.
— Тридцать.
— Помнится, вам нужна была моя фамилия. Вы хотели жаловаться на меня.
— Я был не прав. Это от расстройства. Я очень сожалею. И приношу извинения.
— Вы нагрубили мне. Это достойно сожаления. И требовали, чтобы я назвал свою фамилию.
— Я же сказал, мне очень жаль.
— Мне тоже. Но это невозможно.
Этот разговор ходит по кругу снова и снова. Ему кажется, что он сражается с каким-то мифическим стражем ворот, которого должен победить, но у него нет для этого нужного оружия или нужных слов.
Спустя некоторое время входит другой человек, тоже в униформе, но совершенно не похожий на первого, этот неряшлив и взлохмачен, жует зажатую в зубах палочку.
— Привет, — говорит он. — Что тут за проблема?
— Никакой проблемы. Мы просто беседуем.
— Я здесь начальник, говорите со мной.
Он устало глядит на начальника. У того пистолет, наручники на поясе и своего рода сердечное дружелюбие на лице, за которым, впрочем, может скрываться яростное служебное рвение. Нужно быть осторожным, но время поджимает. Он откашливается.
— У меня нет визы, — объясняет он, — но мне очень нужно в Танзанию. Вы можете мне помочь?
Далее следует долгий разговор между двумя служащими, во время которого извлекается на свет и изучается черный гроссбух, досконально рассматривается его паспорт, выдвигается масса аргументов. Каждое слово из обоих их предыдущих споров, кажется, бесконечно повторяется и изучается. В конце процесса босс начинает упрекать его:
— Вы нагрубили моему другу. Вы его расстроили.
— Я извинился перед ним. Сказал, что весьма сожалею.
— Повторите это еще раз.
— Друг мой, мне очень жаль, что я был с вами груб. Я не подумал.
— Вот так-то лучше, — говорит босс. Теперь все ведут себя вежливо.
Его имя, нестираемыми чернилами внесенное в большую черную книгу, вычеркивается, и все снова становится возможным. Теперь, когда дверь перед ним наконец открывается, ему не терпится пуститься вдогонку. Но ни один из двух мужчин, похоже, не способен действовать быстро, они должны детально рассмотреть вопрос в своем ленивом темпе. Босс, в частности, желает объяснить ему этический аспект этой транзакции.
— Если вы хотите, чтобы человек нарушил закон, — говорит он, — если вы хотите, чтобы он рискнул своим местом, то должны сделать так, чтобы это для него того стоило.
— Сорок долларов стоят места? — спрашивает он.
— Остались еще кое-какие неформальности. У вас есть сертификат о прививке против желтой лихорадки? А против холеры?
— Нет.
— Тогда не ходите в санитарный контроль, просто пройдите мимо. Штамп в паспорте не является визой, это просто регистрация въезда, так что вы будете находиться в стране нелегально. Если вас поймают, это ваша проблема. Договорились?
— Договорились.
— Пойдемте, я провожу вас через границу.
В конце концов они оба сопровождают его и, стоя у заграждения, машут ему рукой, как два дружелюбных родственника. Приятно провести время! Велосипедисты моментально окружают его: возьмите меня, сэр… меня, сэр… возьмите меня…
Он выбирает того, который кажется покрепче и посильнее.
