Ознакомительная версия. Доступно 42 страниц из 208
Когда я сказал, что стою на вокзале и жду автобуса до дома, Питерс поначалу не понял:
— Автобус? А с машиной что стряслось? Оставайся на месте — сейчас отпрошусь с семинара и подхвачу.
— Я ценю твою заботу, но не думаю, что у тебя найдется лишних три дня. Даже шесть: туда и обратно…
— Шесть дней куда и обратно? Ли, черт тебя раздери, что происходит? Ты где?
— Минутку…
— Ты впрямь, что ли, на автовокзале? Не прикалываешься?
— Минутку… — Я открыл дверь кабинки и окунул трубку в сиплую симфонию автобусных клаксонов. — Хорошо слышно? — проорал я в микрофон. Меня охватила необыкновенная легкость в теле и в мыслях: от барбитуратно-амфетаминового коктейля я одновременно разомлел и воспрянул, будто с одной стороны меня баюкали, а с другой — трясли за плечо, обращая сон в забористую карусель. — И когда я говорю о доме, Питерс, дружище, — я снова прикрыл дверь и присел на чемодан, — я имею в виду не нашу убогую школярскую обитель, где прошли последние восемь месяцев — и которая, к слову, уже близка к развеянью по ветру, как ты сам убедишься, — нет, я имею в виду Дом! Западное Побережье! Орегон!
После некоторой паузы он спросил, чуть подозрительно:
— Зачем?
— Во имя поисков утраченных корней, — ответил я весело, стараясь разрядить эту его подозрительность. — Возжечь новые огни на пепелищах, изжарить зажиревших овнов.
— Ли, что случилось? — спросил Питерс, теперь скорее участливо, нежели подозрительно. — С катушек слетел? В смысле, что-то не так?
— Ну, во-первых, я сбрил бороду…
— Ли! Хорош дурака валять… — несмотря на мою старательную веселость, я слышал, как и подозрительность, и сочувствие в нем уступали место растревоженной злости — этого-то я и старался избежать. — Просто скажи, черт возьми, почему!
Не такой реакции ждал я от Питерса. Далеко не такой.
Положительно, я в нем разочаровался: он с чего-то так напрягался, когда мне было так кайфово. В тот миг я подумал, как это на него не похоже — докапываться до людей (лишь потом я понял, насколько бредово звучали мои слова) и как чертовски нечестно так вопиюще наплевать на заветы нашей дружбы. У нас были соображения на этот счет. Мы оба сошлись в том, что индивиды, обитающие парой, должны выработать сугубо свою систему, в рамках которой общаться, иначе общение рухнет, как Вавилонская башня. Мужчина вправе ждать от жены, что с ним она будет играть роль Жены — хоть стервозной, хоть прилежной. С любовником она может играть совсем другую роль, но дома, в связке Муж-Жена, не должна фальшивить в своей арии. Не то мы так и будем блуждать, не различая своих и чужих. И за восемь месяцев под одной крышей (и годы — приятельства) с этим моим домашним негриллой, улыбчивым, как рояль, мы обозначили четкие границы, в которых могли спокойно общаться, что-то вроде театральных амплуа: он выступал этаким мудрым, благодушным, основательным Дядюшкой Римусом при интеллектуально-снобоватом племянничке, то есть мне. И в этих рамках, надевая потребные маски, мы могли исповедоваться друг перед другом в самых священных своих тайнах, не стесняясь касаться самых деликатных предметов. Я горой стоял за незыблемость этой манеры общения, даже в чрезвычайных обстоятельствах. Поэтому попробовал снова.
— Плоды зреют в яблоневых кущах; воздух густеет ароматом теплой мяты и ежевики — и, чу! — я слышу манящий зов земли предков. Кроме того, мне нужно кое-кому отплатить по счетам.
— Дружище… — попробовал он обуздать меня с другого боку, но я взбрыкнул и бросился напролом, и меня было не остановить.
— Нет, послушай! Я получил открытку. Позволь, уж распишу мизансцену — крупными штрихами, ибо скоро посадка на автобус. Но, поверь, картина просто-таки кучерявилась исключительно стильными виньетками — того или иного рода. Я только что вернулся с прогулки по берегу — к дому Моны. Я не стал туда заходить — там была ее чертова сестра… Так или иначе, я вернулся с одного из своих философских променажей «пить или не пить» и, мужественно покашляв, наконец решился «и в смертной схватке с целым морем бед… покончить с ними».[18]
— Ли, ну не тяни же! Что ты хочешь…
— Просто послушай. Внемли мне! — Я нервно затянулся сигаретой. — Перебивая, ты лишь усложняешь мой слог… — Поблизости послышалась механическая возня. Какой-то пухлый Том Сойер завел пинбольный автомат подле моей стеклянной будки; лампочки истерически замигали, бахвалясь астрономическим счетом, циферки накручивались с прытью пулеметной ленты. Я заторопился. — Я продираюсь сквозь наш взлелеянный бардак. Время — около полудня, чуть меньше. В обители холодно — опять ты оставил открытым этот чертов гараж…
— Блин! Если б я не проветривал, ты бы вовсе с постели не вставал! Так на что ты решился? Что значит «наконец решился»…
— Стоп! Стоп-кадр! Я закрываю дверь, запираю на ключ. Мокрым кухонным полотенцем подтыкаю щель внизу. Проверяю окна, дотошный и загадочный, как кентервильский призрак. Затем открываю на полную кран газовой печки — не перебивай, просто слушай! — открываю все конфорки на этой замызганной — после тебя, кстати — кухонной плите. Вспоминаю про «вечный огонек» в колонке, иду в ванную — и молитвенно преклоняю колени пред дверкой, чтоб задуть огонь (пламя весьма ритуально сквозит из трех форсунок, рисуя ярящийся крест. Ты бы поаплодировал моей невозмутимости: я задерживаю дыхание, и… «Есть, стало быть, на свете божество, устраивающее наши — пффф! — судьбы».[19]) Затем, довольный содеянным, сбрасываю ботинки. Заметь: джентльмен до самого конца, — и ложусь на кровать, готовый отойти ко сну. Какие сны в том смертном сне…[20]Далее. Я подумал, что даже Гамлет, Псих Датский, не отказал бы сам себе в последней сигарете. Будь у этого чахлого рохли мое мужество или хотя бы мои сигареты. И вот как раз тогда — нарочно так не подгадать! — едва лишь призрачная длань возникла в маленьком окошке, чтоб бросить в щель открытку, меня домой зовущую… едва открытка та спорхнула на пол… я чиркнул зажигалкой — и все стекла вынесло к чертям.
Я ждал. Питерс хранил молчание и внимал свисту моей затяжки.
— Что ж. Все вышло, как обычно у меня: полный крах. Но в этот раз прогресс налицо, не находишь? Я-то не пострадал. Разве лишь обуглился немного, бровей-бороды лишился, но в целом — почти без потерь. Да, часы еще встали… Но, глянь-ка: снова тикают! Однако ж взрыв отбросил бедолагу почтальона прямиком в гортензии. Полагаю, ты без труда найдешь его останки, по возвращении с занятий, — истерзанные чайками… лишь сумка на ремне да синяя фуражка — все воспоминания о нем. Так! Тут прямо у будки — взбесившийся пинбольный аппарат, и я тебя по-любому не слышу — поэтому слушай ты меня. Спустя пару весьма мерзких секунд, в которые я пытался разобраться, почему не сдох, я встал и подошел к двери: какой кошмар! Помню, первой моей мыслью после взрыва было: «Что ж, Лиланд, ты все пустил на дым!» Мило, не правда ли? И вот — я нашел открытку. С нарастающим неверием я расшифровал мелкие, густые карандашные каракули. Что? Открытка из дому? Меня приглашают вернуться и помочь? Как кстати — учитывая, что последние три месяца я паразитировал на заработках чернокожего сожителя… И вот, стоя в ступоре, я услышал этот голос. «БЕРЕГИСЬ!» — рокочет этот голос, этот грозный приказ страха. «БЕРЕГИСЬ! СЗАДИ!» Я рассказывал тебе про этот голос. Старый и добрый мой приятель, возможно, самый старый и заслуженный член совета директоров моего мозгового треста. Истинный арбитр всех моих внутренних разногласий — его легко отличить от прочих ментальных директоров по-я тебе рассказывал, помнишь? — по властным, контрольно-пакетным интонациям заглавными. «БЕРЕГИСЬ! — гремит он. — СЗАДИ!» И я мгновенно оборачиваюсь лицом к нападающему. «БЕРЕГИСЬ! — снова кричит он. — СЗАДИ!» И я опять разворачиваюсь — безрезультатно. И снова, и быстрее, и опять — как волчок… И все без толку. А знаешь, почему так, Питерс? Потому что, как быстро ни вертись, удар в спину невозможно встретить лицом к лицу.
Ознакомительная версия. Доступно 42 страниц из 208
