Я надел новое пальто и застегнул под подбородком кожаный шлем, который Михал принес мне несколько дней назад. Мать удовлетворенно оглядела меня и предупредила, чтобы я не испачкался.
Я побродил среди маленьких домиков за оградами, из которых были выломаны штакетины. Потом дошел до серых больших домов. На первых этажах были лавки, запертые на висячие замки. На крышах воробьи и вороны чистили перья. Вода в лужах превратилась в лед, но мне было тепло.
Мать отправила меня в школу. Если навстречу шли дети, я переходил на другую сторону. Но перед школой оба тротуара были заняты. Затесавшись в толпу, я спустился по лестнице в раздевалку. Ни у кого больше не было ни перешитого из шинели пальто, ни шлема. Я стянул шлем с головы и сунул в карман, будто повязку с желтой звездой на арийской стороне. Расстегивая пальто, едва не оторвал пуговицы. Повесил пальто на крючок и, не поднимая глаз, побежал в коридор. Вошел не в тот класс. Попятился, вышел и, поглядывая на прибитые к дверям таблички с римскими цифрами, отыскал нужный класс.
Поскольку по сторонам я не смотрел, то видел только детей на передних партах. А кто сидит рядом со мной, понятия не имел. На русском, арифметике и беседе о Сталине я раздумывал, как после уроков выйти из школы.
На перемене я остался в классе. Из коридора доносились ребячьи голоса и шарканье подошв. Когда кто-нибудь заглядывал в класс, я делал вид, будто поднимаю что-то с пола. Под партой шептал строчки, которые сплетались, как прядки в рыжей косе Анди Кац: «Весна! Ты памятной останешься для края весною воинов, весною урожая»[23].
Подошла к концу осень, а я все еще был жив.
Возвращаясь из школы, я увидел перед домом мать.
— Подождем Михала здесь, — сказала она.
— Что случилось? — удивился я.
— Тусек хотел затащить меня в постель.
— Да у него же грипп.
— Поэтому он дома! — крикнула она.
Мы ходили взад-вперед, пока Михал не вернулся с работы. Мать бросила меня и побежала ему навстречу. Прижалась лицом к отворотам темно-синего пальто. Он целовал ее волосы. Они стояли далеко от меня. Потом направились в мою сторону.
— Мерзавец! — услышал я Михала.
— Он сказал: «Этого сопляка тебе мало!»
— Сейчас я с ним поговорю! — Михал бросился в дом.
Вскоре он вышел и увел в дом мать.
— Подожди здесь! — сказал он мне. — Тусек хочет попросить у мамы прощения.
* * *
В тот день, когда поменяли фильм, Михал подарил мне кожаные перчатки. Я с благоговением их надевал, а потом сгибал пальцы, натягивая пахучую кожу. Выглядели они потрясающе. Но перед тем как идти в кино, я сунул перчатки в карман. На улице сжимал рубли в застывшем от холода кулаке.
В зале сидело уже порядком ребятни и солдат, все топали ногами и кричали: «Давай! Давай!» Вдоль моего ряда протиснулся высокий парень и сел рядом со мной. Когда погас свет, я расстегнул шлем и надел перчатки.
Война на экране какое-то время была немая: испортился звук. Пушки стреляли беззвучно, а люди только шевелили губами. Вдруг раздался треск. И офицер с наганом на ремне так страшно закричал «За родину! За Сталина!», что по залу пробежала дрожь. Однако аппаратуру быстро наладили, и выскакивающие из окопов солдаты уже гораздо тише кричали «Ура-а! Ура-а! Ура-а!».
Над большим заваленным картами столом стояли увешанные орденами маршалы. Сталин в мундире с одной звездой на погонах пальцем показал что-то на карте. Маршалы сосредоточенно склонились над столом, переглянулись и с восхищением зааплодировали. Солдаты в зале и сидящий около меня парень тоже начали хлопать.
Толпа людей возле Кремля кричала, размахивала руками и плевала в заросших щетиной и закутанных в тряпье немецких генералов. За ними по огромной площади брела нескончаемая вереница пленных. Сталин, стоящий на трибуне, угрожающе поднял вверх палец. Кинотеатр яростно взревел.
Официанты с бутылками вина застыли в подобострастных позах. Сидящие вдоль стен дипломаты встали со стульев. Рузвельт и Черчилль пили за здоровье Сталина. Сталин скромно встал и постучал пальцем по рюмке, прося тишины. Солдаты от радости завыли. Парень ткнул меня в бок локтем.
После войны была сказка. На огромной печи, каких я никогда не видел, умирал отец. Рядом сидели дети и кошка. Вдруг явился Кощей в капюшоне, закрывающем лицо. Кошка, мяукая, убежала. Кощей пообещал вылечить отца взамен на цветок папоротника, который ему нужен был, чтобы властвовать над всем миром. Дети пошли в лес и в полночь сорвали цветок. Когда они возвращались, весь зал, на двух языках, советовал им, что надо делать. Дома их встретил Кощей. Из рукавов высунулись костлявые пальцы, а из-под капюшона — череп. Дети догадались, что это смерть, и не дали ей убежать. Отец умер, но до него дотронулись цветком папоротника, и он сразу ожил.
Когда зажгли свет и открыли двери, чтобы проветрить пропахший махоркой зал, мой сосед схватил меня за руку.
— Откуда у тебя такие перчатки? Зачем они тебе? — Я почувствовал на лице его дыхание. — Давай! — рявкнул он.
Стянул у меня с рук перчатки и вышел с ними из кинотеатра. На улице лежал свежий снег. Возвращаясь домой, я придумывал разные истории об утрате перчаток. Это оказалось ненужным. На столе лежала командировка в Орск и выписанный карандашом железнодорожный билет.
— Не поеду, — плакала от злости мать. — Лучше сдохнуть!
— Они спасли нам жизнь, — сказал Михал.
— Хамы!
— Тихо!
На следующий день Михал пошел в трест посоветоваться со своим начальником. Начальник считал, что нужно послать заявление министру и одновременно записаться в эшелон ПУРа, который уходит через неделю. Прежде чем придет ответ из Москвы (наверняка отрицательный), Михал будет уже в Польше.
«Удирай!» — сказал он на прощанье.
* * *
— Мы поедем, — объяснял Михал, — через Самбор, Хирув и Мальховице. Потом Пшемысль, Радымно, Ярослав, Пшеворск и Жешув. В Пшемысле начинается Польша, а в Жешуве работает Винклер, он нам поможет.
Вокзал был окружен цепью солдат. На железной доске с надписью ДРОГОБЫЧ висели красные флаги и портрет Сталина. У ворот стоял письменный стол, на котором лежали исписанные фамилиями тетради. Офицеры в ушанках, со звездочками или орлами, сидели на стульях, вынесенных из зала ожидания. Время от времени они уходили греться в здание вокзала, и тогда тетради караулил часовой, у которого была винтовка с длинным штыком. Перед столом выстроилась очередь. Стуча зубами, мать застегнула мне крючок под подбородком. Михал, дрожа в своем темно-синем пальто (тулуп остался в Орске), пытался подглядеть, нет ли возле его фамилии пометки красными чернилами.
— Почему уезжаете? — спросил офицер со звездочкой.
