Фритюрницу он еще дня два таскал за собой, пока ее не разбили в дробадан мули. Целили в агээс, но в сумерках перепутали, сволочи! И тут же сами отправились в рай, прямехонько в его румынский филиал! В Лешку промахиваются только раз в жизни! С тех пор он всем на уши вешает, что таскал у сердца этот злосчастный кухприбор исключительно с целью обмана противника. Вранье! По душам он мне вещал, что в Москве молодая жена, не поняв его патриотизма, послала его на три веселые буквы. Фритюрница должна была стать посылкой — последним и, увы, иллюзорным шансом на семейное примирение. Но свою роль, так или иначе, она сыграла. Пав смертью храбрых в борьбе с национализмом, фритюрница передала свое созвучное с теми, кого мы всегда не прочь поджарить, имя гриншпунову агээсу! С тех пор из славного «Мулинекса» было поджарено и нашпиговано не менее двух десятков мулей. Для наших записных героев — цифра недостижимая. Такой вот есть у нас друг, доброволец из самой Москвы Леша Гриншпун.
— Серж, — говорит Алексей, — с тебя тоже причитается анекдот!
Комод-два надменно колбасится. Но Гриншпуна, при его заслугах, он вчистую проигнорировать не может.
— Я, — говорит, — по этой части не умелец! И начинает набивать себе трубу.
— Ну и что, — не отстает Гриншпун, — ты же не Петросян, хоть как-нибудь, без выражения, но расскажи!
— Тебе Витовт что-нибудь рассказывал?
— Н-нет пока.
Вижу, разочарован и врет. Чтобы не обидеть Сержа.
— Ну, слушай тогда, с балтийским уклоном: Утро под Ригой. Встает с бодуна мужик. Выходит на крыльцо, потягивается. Зовет: «Шарик! Шарик!» Собака не отзывается. Он напрягает мозги, в чем же дело?! И вспоминает, что закон о государственном языке вчера новый приняли! Зовет псину снова: «Эй, Шарикус!» Тут из будки сразу в ответ: гавс, гавс, аус, аус!
Общеизвестный анекдот. Но все вокруг, заскучав, все равно посмеиваются и качают головами. Дальше разговор не клеится. Слишком все насторожены. Не буянят что-то националы. Может, попытаются отыграться ночью или в другом месте.
С неба доносится стрекот российских вертушек. Их пролеты начались после серии боев, произошедших с двадцать второго по двадцать четвертое июля. Лебедь приказал им атаковать любого противника: и молдаван, и приднестровцев — всех, кто будет вести огонь из тяжелого оружия и допустит эскалацию боевых действий. Наверное, румынскую минометную батарею полетели искать. Ну, теперь враги затаятся! Нечего заседать в этом окопе, пора и честь знать.
— Леша, — говорю, — мы пойдем. Смотри, чтобы гопники тебя на заметку не взяли!
— Если возьмут — выкусят! Днем ко мне не подойдешь, а ночью на запасную уйду! Остался бы, да ночную возню пришпандорить нет шансов. Ну, бывайте!
По пути к штаб-квартире, чувствуя плохо скрываемое возбуждение Дунаева, выговариваю ему:
— Ты не радуйся, мозгами пораскинь. Твой коллега, новобранец, там, на перекрестке остывает. Опытный солдат так не полез бы! Вот и думай о том, чтобы ты всегда был его умнее!
— Во-во! — наставительно задрав вверх длинный палец, тычет им Дунаеву в другое ухо Достоевский.
14
Подходим к своим. Встречают Али-Паша, Федя и Тятя.
— Докладываю! Сержем прибит один гопник! Потери: полбутылки коньяка в качестве гонорара Гриншпуну за второго!
Морда взводного неопределенно осклаблена. Не поймешь, получим в хвост и в гриву или все же сойдет…
— Не могли не влезть?!
— Не могли! Косоглазых наказать когда-то было надо? Надо! Тятя с Федей опять же в какую сторону пошли? Что стоите, лыбу тянете? Пока Серж не сказал, что с вами норма, на душе ни у кого спокойно не было!
— Не брыкайсь, не наезжают! За службу — благодарность! А теперь слушайте приказ, и без воплей — обсуждение ни к чему не приведет. Дальнейшие инициативы прекратить. Национальная армия Молдовы покидает город. И с нашей стороны всех потихоньку отсюда долой! Готовимся к разведению сторон. В батальоне решили: ты, Тятя, Федя, Витовт, Серега, Серж и Жорж завтра к ночи должны быть в Тирасполе.
— А мы то с Жоржем и Гуменюком при чем? — яростно возмущается Достоевский.
— При том, что приписаны к спецназу МВД, забыли?!
— Можем ли мы спросить об этом батю? — севшим голосом спрашиваю я.
Серж закрывает свой открытый было рот. Наверное, хотел брякнуть Али-Паше то же самое.
— Можете. Услышите то же самое, плюс пару матюков, это я вам гарантирую!
— Это не неповиновение. Мы просто должны быть уверены.
— Что не шлепнетесь рожей в говно? Проверяйте! Только своими мозгами не забывайте думать тоже!
— Не боись, взводный, приключений не будет! — успокаивает Серж.
— Я этому верю, — смягчается Али-Паша. — Действуйте по распорядку. Посты я сменил.
Действовать после такого неохота ну просто никак. С тусклым видом проходим в зал штаб-квартиры и рассаживаемся по углам. Почти сразу встаю.
— Я в штаб к бате. Серж, ты со мной?
Достоевский неопределенно чешет щетинистую скулу, выдвигает и задвигает обратно челюсть, после чего заявляет:
— Не вижу смысла вдвоем переться, только получим за то, что оставили Али-Пашу одного. Пусть Жорж идет.
— Не-а. Я с тобой. Лейтенант пусть с Витовтом идет, — отзывается Жорж.
Семзенис встает. Пошли. Сбегаем с настила и топаем привычным, коротким маршрутом, кое-где обходя или перебегая места, где могут пролететь шальные пули. Мули, как всегда в это время, постреливают. Не чаще, может, даже реже обычного.
— По-моему, зря идем, — говорит Витовт.
— В смысле проверки или уговоров — зря. Я не потому иду. Хочу услышать батино мнение и уж после того буду делать выводы!
— Если на Горбатова нарвемся крика будет до небес!
— Плевал я на его крики. Ну, поорет. Потом за кобуру схватится. А дальше что? Утихнет и еще нас просить начнет: «Ну что вы, ребята, е… вашу мать, как дикие, ни х… не понимаете? О, б…дь, как тошно мне…» Все расскажет…
Пересекаем последний двор. Подходим к часовому у входа. Паролей и окликов, как в книжках про войну, днем не спрашивают. Часовому нас прекрасно видно, так же как и автоматчикам охранения, бездельничающим в двух обложенных бетонными блоками и камнями с городских обочин окопчиках метрах в двадцати — тридцати справа и слева от него. Единственные места, если не считать кротовьих устремлений Гриншпуна, где у нас устраивают окопы, — для внутренних секретов и часовых, позади промежутков между домами, с секторами обстрела, перекрывающими дворы. Для своих — дополнительная безопасность, а для противника, если вздумает просочиться, — губительно. Спускаемся в штабной полуподвал. Еще недавно он был чем-то вроде конторы жилищного кооператива. В нем осталась конторская мебель и даже несгораемый шкаф, где теперь держат документы батальона.
