Через некоторое время я поймал еще один добрый глюк. С девяносто какого-то этажа огромного небоскреба анонимный придурок в костюме с галстуком в сердцах выбросил в терпкую ночь скомканный листочек бумаги с деловыми расчетами — этим листочком был я. Освещенный льющимся из окон светом, я некоторое время еще находился на виду у отпустившего меня галстучника. Становясь для него все сильнее и сильнее уменьшающимся в размерах комочком цвета люминесцентной лампы, я в конце концов полностью исчез из поля его зрения и смешался с этой дикой восторженной ночью, увидеть которую может только тот, кому посчастливится проделать весь путь от последнего этажа до асфальта.
Выбросившему меня клерку никогда не суждено было это сделать; я же находился только в самом начале своего пути. Подкручиваемый теплым ветром, я неспешно пролетал этаж за этажом, заглядывая в каждое окно и не обходя вниманием ни одно из копошащихся в них человеческих созданий, на долю секунды я успевал увидеть и понять суть каждого из них. Нанизывал их на нитку своего сознания, как ночь нанизывает на свою нить мириады темно-синих флюидов, ежедневно опускающихся на город после и хода дневного светила Я и сам был этой ночью. Поняв её так, как можно понять только самое себя, да и то не всем и не всегда, я составлял с ней единое целое: она позволяла мне прыгать и барахтаться в се теплых волнах, ликуя по поводу нового открытия и продолжая нанизывать на ниточку людей и характеры, каждый из которых увеличивал мое сакральное знание ночи.
Мне вдруг открылось какое-то (самое обидное, что я так и не понял какое) запредельное знание. Наука, которая уже давно забыта людьми А знали ее только трилобиты в Силурийском море, да ещё та самая первая ночь, миллиарды лет назад накрывшая, словно найнинч-нейловский perfect drug, земной шарик и с тех пор вращающаяся вокруг него, как гигантская ментовская мигалка… «Предельная истина запретна, ее воздух — не для нормальных легких». - приснилось как-то раз кому-то из моих тогдашних приятелей. Но в тот момент пересказанный сон не хотел всплывать в памяти.
Теперь я вспоминаю, что в тот момент кто-то уже начинал говорить со мной, задавать наводящие вопросы, нащупывая в моей и без того хилой девятнадцатилетней обороне то самое «тонко», которое в самый неподходящий момент всегда рвется. Но я не слушал — я был полностью поглощен созерцанием ночи. Нет, не так: я не мог ничего услышать, потому что я был ночной молекулой, и меня оно не касалось — я не парился. Поочередно тыкаясь в каждое окно огромного офисного центра, я видел то, что должно быть сокрытым от чужих глаз. Кто-то из служащих, оставшись один после окончания рабочего дня, засучил рукав и, перетянув галстуком руку чуть ниже хилого бицепса, воткнул шприц в голубую подземную речушку вены. На чьем-то подоконнике горела огромная синяя свеча в глиняном горшке, а рядом лежала какая-то предупреждающая надпись, сделанная на таком же, как я, листочке — я не успел разобрать, какая именно… Кто-то занимался сексом в кабинете начальника. Одна девчонка в районе восемьдесят пятого этажа плакала, измазав тушью белую блузку с кружевным воротничком — наверное, ее бросил парень или уволили с работы. Большой босс — с бачками и похожей на парик прической — на семьдесят девятом заперся у себя в кабинете с номером «Плейбоя». На шестьдесят седьмом происходила корпоративная вечеринка, и служащие пили вино и слушали новых «Битлз»…
То, что этажи — это годы, я понял не сразу.
Мне открылось движение, частью которого — пусть даже лишней, незваной и незаметной — я невольно стал. Время стало для меня статичным, оно измерялось только в высоту. Расстоянием между мной и асфальтом, ничем кроме. В нем не было ни чего преходящего и безвозвратно исчезающего — просто гигантский небоскреб с изолированными этажами без лифтов и лестниц. Изюминка ситуации заключалась в том, что переместиться с одного этажа на другой мог только тот, кого случайно выкинули в окошко.
Не буду описывать всех подробностей того, что произошло дальше. Это называется — упасть на измену. Глобальную в моем случае. Она всегда подкрадывается незаметно, как и любой другой пи…дец. Некоторые начинают бояться ментов, другие — автомобилей, воды и прочих теоретических источников боли или смерти. Со мной произошло нечто иное — я попал в настоящую гигеровшину, в центр Силы, в Абсолютное Ничто. Я должен был заплатить за истину, которую мне показали. И никого не интересовало то, что глупый обдолбанный чин просто посмотрел классный фильм, получил кайф и ровным счетом ничего не понял.
Как, впрочем, не сможет понять никогда. Истину мало увидеть — к ней нужно еще и прийти.
Я не пришел — мне мешали: сначала — движение, потом — брак и узы взрослой жизни, когда люди приходят только из дома на работу и обратно (раз в неделю — еще в супермаркет «Рамстор» на пересечении МКАД и Ленинградского шоссе, раз в месяц — в гипермаркет «Ашан», еще реже — в гости к такой же неинтересной и беспонтовой семейной паре), еще позже — банальная неспособность организма, атрофированного циничным похуизмом познавшего жизнь человека. Поэтому если говорить об ответах на глобальные вопросы, то у меня до сих пор их нет. Но это так, к слову.
Возвращаясь к теме: тогда со мной вдруг резко заговорила первозданная пустота, сила. Глупо пытаться описать Ничто, бездну первородного зла. Темноту без малейшего намека на присутствие кого-то еще, кроме тебя и нее. Ты станешь никем, первозданным сгустком энергии, неприкаянно шляющимся по ее просторам. Это страшно, это непонятно и оттого еще более страшно. Не дай бог кому-нибудь быть позванным на эту дьявольскую пирушку.
Меня тогда позвали — настоятельно и безапелляционно: она, эта сила, ни у кого не спрашивает разрешения. Она просто подхватила мое тело и понесла его к открытому окошку — тому самому, под которым росло ядовито-салатовое дерево — искусно сработанная бутафория. Я должен был преодолеть девять этажей, отделяющих меня от него. Заплатить за то, что видел. Ибо после того, что мне было показано, я уже не мог просто так воткнуть и остаться в этой прокуренной комнатушке с электрической плитой, тусклой лампочкой и полуголым телом Владика Плюева, корпящего над неимоверно трудно дающимся учебником по такой же глупой, как он сам, учебной дисциплине. Я должен был Познать Ночь, Увидеть Ночь — не в глюке, а реально, раз и навсегда, без возврата в свет тусклой лампочки, давеча свинченной мной из подъезда соседнего дома: вперед! — и в последний миг перед мокрым асфальтом тебе откроется вдруг предельная истина.
Та самая, которая не для нормальных легких. Но твои легкие уже не нормальные. Они заполнены чем-то из другого мира — может, тем самым, чем была разбавлена та злосчастная марихуана — но это не имеет значения.
Людей, которые сделали то, что я собирался тогда сделать, не хоронят на христианских кладбищах. Они уже не принадлежат к тому миру, где есть религии. Первозданное нечто, завладевшее тем, кто стоит на кромке крыши и в последний раз смотрит на толпу зевак, собравшихся внизу — это сильнее, это вне всех конфессий. Говорите, вышел через окно из-за бытовых проблем? Ну да, как же…
Я очнулся где-то, где все ходили в белых халатах. Мне рассказывали, что меня держали чьи-то перепуганные руки, кто-то хилой грудью заслонял окно. Кто-то пулей бежал вниз звонить в «скорую». Говорят, я раскидывал всех по комнате с силой раненого зверя. Говорят, всех бросало в холодный пот от моего зрака. Мне вообще тогда много всего рассказали. Думаю, когда они передали меня санитарам и отошли от первого потрясения, им было над чем посмеяться.
