В то особое утро, взглянув на библиотечные книги, лежащие на прикроватной тумбочке, она решила, что у нее есть подходящий повод прогуляться. Ханна надела несколько старых рубашек Маршалла, которые ей дала Джолин, и стала перед зеркалом. Убедившись, что рубашки достаточно хорошо скрывают ее положение, она быстренько спустилась вниз. Джолин была в это время в мастерской, где «калечила» кусок жести ножницами для резки металла.
Ханна остановилась, чтобы посмотреть. Куском жести оказался противень для выпечки хлеба, и Джолин пыталась вырезать из него треугольник. Металл активно сопротивлялся ножницам, и у нее от напряжения раздувались щеки. Ханна уже была готова ее подбодрить, но вовремя спохватилась. Ей не хотелось отрывать Джолин от процесса. Было очевидно, что работа над картинами носила для нее очень личный характер.
Наконец металл сдался и жестяной треугольник зазвенел, упав на пол. Джолин расслабила плечи и нежно провела пальцами по зазубренным краям прорези, как обычно бормоча себе что-то под нос. Затем она поднесла поверженную железяку к губам и поцеловала, закрыв при этом глаза.
Пораженная интимностью такого поступка, Ханна резко отпрянула от двери. Словно ребенку, заставшему родителей в постельной сцене, ей вдруг показалось, что она увидела то, что никто не должен был видеть.
Ханна остановилась перед церковью Дарующей вечный свет Девы Марии и недолго смотрела на нее. Земля у подножия статуи Богородицы была усыпана красными и белыми лепестками роз. Ханна проходила мимо этого места чуть ли не каждый день. Вот и сегодня она не знала, что ее сюда привело.
Возможно, на нее подействовала теплая погода, благодаря которой весь город казался гостеприимнее, чем обычно. А может, это оттого, что она чувствовала, как внутри нее шевелится новая жизнь, которая вернула ее к людям. Ханна обрадовалась, увидев, что в церкви никого нет, и незаметно прошмыгнула на крайнюю церковную скамью, положив книги возле себя.
Ударяясь о церковные витражи, солнечные лучи рассыпались мелкими брызгами и падали на пол цветными пятнами, словно лепестки роз, опустившиеся на землю. У исповедальни стоял стол с зажженными прихожанами свечами, которые, словно светлячки в лучах уходящего солнца, мерцали красными огоньками. «Церковь Дарующей вечный свет Девы Марии, — мысленно произнесла Ханна. — Они не прогадали с названием». Она не собиралась здесь долго задерживаться, но тишина и мягкие полутона храма пробудили в ней давно забытое ожидание чуда. Когда-то церковные стены влекли ее к себе таинственным уютом.
Церковь Дарующей вечный свет Девы Марии внутри была совсем не похожа на церковь Святого Антония в Даксбери, но сейчас ей казалось, что она находится именно там. Ханна представила себя маленькой девочкой, идущей домой с мамой за руку. Вот они подошли к каменному зданию храма и, как всегда, решили заглянуть туда на минутку. Только свечку поставить или помолиться за тех, кому в жизни повезло меньше. Иногда мама говорила о чем-то со священником или исчезала в исповедальне. Но вскоре они вновь шли по улице рука об руку и ни на секунду не сомневались, что Бог за ними наблюдает и всегда их защитит.
«Пути Господни неисповедимы», — повторяла мама всякий раз, когда с ними случалось что-то грустное или, наоборот, веселое и просто неожиданное. Ханна верила в это до того рождественского вечера, когда восемнадцатиколесный грузовик на полном ходу пересек разделительную полосу и навсегда изменил их жизнь. Этот Божий замысел был невыносимо непонятным и слишком бессмысленным, чтобы кто-то смог его объяснить. Во время отпевания Ханна сидела с Риттерами в маленьком зале церкви Святого Антония, примыкавшем к нефу, и слушала гудение священника, исходящее из громкоговорителя. После этого ей ни разу не захотелось переступить порог дома Господнего, а Риттеры никогда и не пытались ее заставить.
Стоило ей закрыть глаза и услышать высокие мелодичные напевы, катившиеся к дальним уголкам церкви и эхом отскакивавшие от них, но уже приглушенные и мягкие, как она вновь начинала чувствовать тот смешанный запах пыли и ладана, от которого в ее детском носике начинало чесаться.
Ханна не заметила, как по ее щекам покатились слезы, и вскоре она уже ревела безудержно, так и не поняв почему. Искала ли она в этих слезах утешения, которого никогда не знала ребенком, или утешения, которое сознательно отвергала, став взрослой? Оплакивала ли она мать, а может, себя саму? Или это были слезы радости за удивительную возможность начать свою жизнь с чистого листа, залечить душевные раны и на этот раз сделать все правильно? Девушка полезла в карман за бумажным платком.
Находясь в ризнице, молодой священник услышал, что в церкви кто-то рыдает, и подумал, не сказать ли об этом монсеньору. Юноша всего два года назад окончил семинарию и сразу же был направлен сюда. Пока что его обязанности сводились к работе с молодежью и проведению утренних месс, так как монсеньор любил подольше поспать. Ему еще никогда не приходилось всерьез давать советы прихожанам, и он не был уверен, что знает, как это правильно делать. До сегодняшнего дня богатая паства словно давала понять, что она обладает на удивление хорошей выдержкой и просто не хочет раскрывать душу и рассказывать о наболевшем какому-то новичку, чего и следовало ожидать.
Но плачущая на задней скамье девушка была исключением. Он уже видел ее один или два раза издали, и она показалась ему относительно беззаботной. Но сейчас она точно находилась в смятении и никак не могла взять себя в руки.
— Искренне сожалею, что беспокою вас, — сказал он, нерешительно подойдя к ней. — Могу ли я вам чем-либо помочь?
Она вздрогнула и подняла голову.
— Извините. Я уже собиралась уходить.
— Нет-нет, пожалуйста, останьтесь, — произнес молодой священник, возможно, чуть властно. — Я не буду вам мешать, если хотите.
Ханна вытерла слезы кулаком и стала рассматривать его лицо. Черные как смоль волосы подчеркивали чистую, безупречную белизну его кожи, напоминающую по цвету те мраморные статуи, что были расставлены в нишах вдоль стен церкви. Это лицо с живыми темными глазами явно принадлежало ирландцу, одному из тех, кого нередко можно встретить в Бостоне или его предместьях. Руки у него были длинные, и он нервно потирал ладони.
— А я вас уже видел. Меня зовут отец Джимми.
— Джимми?
Он смущенно улыбнулся.
— Вообще-то, Джеймс. Но все зовут меня отец Джимми. Или просто Джимми. Все никак не привыкну к слову «отец».
— А что, мне нравится. Отец Джимми. Звучит мило, — сказала Ханна, шмыгнув носом, и еще раз утерла слезы.
— Значит, вы живете неподалеку? — спросил он весело. — Я часто вижу, как вы проходите мимо, вот и решил, что вы живете по соседству. Практически никто не ходит в предместья пешком.
— Да, прямо за углом, на Алкот-стрит. Давно хотела зайти. Мне нравится эта церковь. Здесь так светло и так легко дышится. Не то что в мрачной церкви, в которую я ходила, когда была маленькой.
— Это где же?
— В Даксбери, на Саус-Шор.
