— А это Оливер Уарнок, лучший геофизик в нефтяном бизнесе. Он оказался в большой передряге, поэтому я считаю, будет правильно, если он посидит с нами.
Рэйчел Стерн посмотрела на меня, и я понял по ее лицу, что она меня узнала. И, к моему удовольствию, на секунду покраснела.
— А мы знакомы. Как жизнь, Оливер? — В ее тоне не было ничего, кроме вежливой учтивости. Она стала старше: я заметил морщинки в уголках синих глаз, раскосый разрез которых выдавал монгольский ген в ее русском происхождении. Все остальное было таким же, как я помнил: волевой нос и подбородок, непропорционально большой рот, смешинка в уголках губ, пышная копна курчавых светлых волос. Однако на смену любопытству девушки-студентки, которую я некогда знал, пришли ум и уверенность в себе.
— Рэйчел Стерн? — переспросил я.
— Стерн — моя фамилия по мужу. Была фамилией по мужу. — Она села за стол и подозвала официанта. — Ребята, заказать вам еще бутылку?
Барри покосился на мое ошеломленное лицо и приказал подошедшему официанту:
— Бутылку черного «Джонни Уокера» и тарелку оливок. — И подмигнул Рэйчел: — Полагаю, за эту любезность следует благодарить журнал «Тайм»?
— Вы очень догадливы, — отозвалась она.
Я старался не слишком откровенно разглядывать ее — все еще не мог поверить, что это Рэйчел. Может быть, оттого, что я успел захмелеть, может, оттого, что совпадение поразило меня своей сюрреалистичностью, но мне показалось, что новый поворот судьбы готов изменить мою жизнь.
Мы с Рэйчел познакомились на вечеринке в Лондоне в начале шестидесятых годов. Хозяином был наш общий приятель, язвительный, всесторонне образованный марксист, которого я знал по ячейке Британской социалистической партии в Имперском колледже науки, техники и медицины Лондонского университета. Я учился на втором курсе, Рэйчел была на несколько лет старше и готовилась получить в Лондонской школе экономики степень магистра международных отношений. Наши отношения завязались после спора о Сталине, и мы больше года прожили вместе. Первая в моей жизни женщина старше меня и первая любовь, Рэйчел подвела меня к пониманию самых разных тонкостей культуры, а многие из тех, с кем она меня тогда познакомила, оставались моими друзьями до сих пор. Но я был очень молод и напорист, и, наверное, благодаря этой моей напористости мы расстались. Наши отношения прекратились после того, как Рэйчел внезапно уехала в Нью-Йорк по семейным делам — так она по крайней мере мне объяснила. Но я вечно благодарен ей за одно: в то время Рэйчел была единственным человеком, который в меня верил — и в профессиональном плане, и в том, что я способен разорвать круг своего происхождения. Для отягощенного пролетарским прошлым двадцатитрехлетнего юноши это было бесценно.
Когда официант поставил на стол новую бутылку виски, Рэйчел со сдержанным, но искренним выражением на лице повернулась ко мне.
— Рада тебя видеть, Оливер. Мне кто-то говорил, что ты уехал работать на Ближний Восток, но не ожидала встретить тебя в Александрии.
— Я работаю на нефтяном месторождении в Абу-Рудейсе. Там бы сейчас и находился, если бы…
Голос осекся. Больше я не мог вымолвить ни слова.
— Оливер только что потерял жену — страшная трагедия, — напрямик объяснил Барри.
— Мои соболезнования.
Участие в ее голосе показалось мне искренним. Я отвернулся, опасаясь, как бы не расплакаться. Зал ресторана слегка раскачивался. Я не заметил, как напился, и теперь мне отчаянно захотелось рассказать Рэйчел, как утонула Изабелла, словно, излив душу, надеялся отодвинуть кончину жены куда-то в прошлое. И не успел себя остановить, как меня понесло.
— Изабелла — подводный археолог, то есть была им, и одна из лучших в своей области. Она выполняла серию погружений в бухте. Ей не давала покоя мысль найти астрариум — это такая невзрачная железка. Я не сумел ее отговорить, и она решила нырять. — Я выпил четвертую порцию виски. — Я был с ней, когда она утонула.
Барри кашлянул, и чары рассеялись. Рэйчел стиснула мне руку и тут же отпустила.
— Даже представить не могу, как тебе было страшно, — проговорила она. — И так далеко от дома.
— От дома? Я так часто переезжал с места на место, что теперь не знаю, где он, мой дом.
Горечь в голосе скрыть не удалось, и я налил себе еще виски. Барри положил мне руку на плечо.
— Дружище, ты бы полегче со спиртным.
— Только не сегодня. Сегодня мне хочется забыться.
— Разумно. Но учти: не пей залпом — этот стаканчик ты должен еще потянуть. — Он повернулся к Рэйчел. — Итак, Генрис, этот тупоголовый английский придурок, сказал, что вы пишете о реакций египтян на миротворческое посредничество Картера. Вот что я вам замечу: у президента Садата хватит пороху даже на то, чтобы говорить с израильтянами. Знаете, как египтяне этим недовольны? Половина из них в последних двух войнах потеряли сыновей или братьев. Не говоря уж о сирийцах и саудитах — те готовы насадить голову Садата на кол, если он посмеет заключить мир. Есть много чокнутых ублюдков, которые не побоятся бросить матерей и пойти на самые крайние меры, только бы этого не случилось. А еще есть молодой полковник Каддафи в Ливии. В Египте устраивают демонстрации перед ливийским посольством, а в Триполи осаждают египетское. Поверьте, я бы на вашем месте трижды подумал, прежде чем проявлять любопытство. Весь этот регион — бомба с часовым механизмом, готовая вот-вот взорваться.
— Похоже, вы именно тот человек, который мне нужен. Поможете?
— Что ж, приходите в четверг, когда старички играют в бакгаммон,[14]и я познакомлю вас кое с кем из старейшин. Они сильно уважают гуру Барри.
— Именно так я и поступлю.
Австралиец и журналистка чокнулись. Я смотрел на них, едва соображая, что спиртное делает меня агрессивным. Покачиваясь, подался к Рэйчел.
— Неужели ты настолько наивна, что полагаешь, будто Картер чего-то добьется?
— Я считаю, что на этот раз участники переговоров относятся к проблеме серьезно, — осторожно ответила она. — Это уже половина дела.
— Мы оба прекрасно понимаем, что и Бегину, и Садату необходима поддержка их народов. Кроме того, израильтяне не любят Картера.
— Они и Киссинджера не любили. Картер вел переговоры с Садатом, Хусейном и Рабином. На следующей неделе он встречается в Женеве с сирийским президентом. Кэмп-Дэвид принесет свои плоды. Садат хочет мира. Он египетский националист и не сторонник пан-арабизма. Практичен, не сентиментален. Существуют экономические причины, почему Египту необходимо заключить с Израилем мир.
— Практичность Садата хорошо известна. Помнишь войну Судного дня? Ту его маленькую мирную инициативу? Садат отправился к королю Файсалу убедить его поиграть единственной известной Садату в регионе мышцей, которая была способна повлиять на Израиль и Запад.
