Вот он нежно улыбнулся…
Тихо взор открыл прекрасный…
О, взгляните! Видно вам?
Все светлее он сияет,
Ввысь летит в мерцанье звезд…
Видно вам?
В сердце гордом сколько жизни!
Полным счастьем грудь трепещет,
И дыханье, чуть дрожа, кротко веет на устах…
Тише… Смотрите!.. Иль не ясно вам?
Иль одна должна я слышать этой песни чудной звуки —
Плач блаженства, все сказавший,—
песню мира, голос друга,
Лаской дивной вдаль манящий
и меня с собой вознесший?
Звуки всюду плещут, тают…
То зефиров тихих волны?
Или слезы туч ароматных?
Нарастают сонмы звуков…
Мне вздыхать ли или слушать, упиваться.
Вглубь спуститься иль с эфиром слиться сладко?..
В нарастании волн, в этой песне стихий,
в беспредельном дыханье миров —
Растаять, исчезнуть, все забыть…
О, восторг!!!
— Нет! Нет! — вскричал господин директор и рухнул на колени, зажав уши руками. Но тщетно.
Мне назначен, мной потерян…
Как могуч он, робко смелый!
Смерть в очах твоих!
Смерть и в сердце гордом!
Красавчик Франц перевел недоуменный взгляд на господина директора и опустил руку с ножницами. Горбун был глухонемым, так что мое пение на него не действовало. А я продолжал петь и не мог остановиться. Мой мучитель пал ниц. Своим пением я подчинил его, поработил его волю. И пусть мое тело опутывали ремни и я не мог подняться, он был в моей власти.
Поймав полный растерянности взгляд господина директора, Франц отложил инструменты в сторону, подбежал к нему и помог подняться. Он ничего не понимал, из его утробы вырывалось жалкое урчание.
Наконец, я прекратил петь. Не было смысла продолжать — моя власть была абсолютной.
— Проклятый ублюдок, — простонал господин директор. В его голосе страх смешался с отчаянием. — Мы опоздали! Как я мог не заметить? Как я мог быть таким глупцом? Боже милосердный, за что ты покарал меня? Почему я потерпел поражение?
Он взывал к небесам, выкрикивая заклятия на каких-то мертвых наречиях, которых я не знал. Красавчик Франц замер у него за спиной, испуганный, растерянный, недоумевающий, ноющий, словно раненое животное.
— Развяжи его, Франц, пусть он уходит… Мы опоздали… Он овладел мной… — Сказав это, он погладил меня по щеке, как возлюбленного. — Боже мой!.. Что со мной будет? — Это было последнее, что смог вымолвить ошеломленный директор.
Потом он сам, как покорный раб, расстегнул кожаные ремни, привязывавшие меня к алтарю, и в слезах бросился прочь из павильона. Вскоре его силуэт растаял в ночной чаще. Красавчик Франц, прихрамывая, побежал вслед за ним. А я, Людвиг Шмидт фон Карлсбург, поднялся на ноги, глубоко вдохнул и почувствовал, что смерть отступилась от меня. Я был художником, который нанес последний мазок и теперь, отойдя на несколько шагов назад, любовался картиной. Мои поиски закончились, я собрал все звуки мира. И тогда, гордый собой, я воздел руки к небу, и с моих уст сорвался ужасный крик — крик божества.
Из письма Рихарда Вагнера Францу Листу — мысли о работе Артура Шопенгауэра «Мир как воля и представление»
7 июня 1855
У человека, как у всех животных, есть инстинкт самосохранения, и поэтому он использует свои органы для удовлетворения потребностей. Кроме того, в человеке развивается интеллект, с помощью которого он распознает внешние явления, а потом использует их себе во благо. Следовательно, нормальный человек есть тот, в ком сей орган, функция которого — познавать окружающий мир, подобно тому как функция желудка — переваривать пищу, достаточно развит для того, чтобы извлекать из внешней среды все необходимое для удовлетворения жизненных потребностей, каковыми следует полагать (и в том человек ничем не отличается от животных) потребность в питании и размножении. Этот примитивный инстинкт есть альфа и омега существования, ибо нет в этом мире ничего, более необходимого для продления жизни, чем питание и размножение. Данная тенденция прослеживается в грубом камне, в растении, в человеке. Различия состоят лишь в органах, которые использует последний, находясь на высшем уровне овеществления, чтобы удовлетворять более сложные потребности, требующие приложения больших усилий. Если мы найдем этому предположению обоснование во впечатляющих достижениях современной научной мысли, то поймем, что цель существования большинства людей во все времена ничем не отличается от таковой у животных.
Но поскольку даже под эту «норму» подпадает огромное количество людей, чей интеллект откровенно слаб, то в повседневной жизни имеют место спорадические отклонения, когда у определенных особей орган понимания (мозг) развит лучше, чем у других, ибо природа часто рождает уникумов, у которых развитие одного органа доминирует над развитием всех остальных. Уникальность такого типа мы, как правило, называем гениальностью.
22
Я вернулся в спальню и забрался под одеяло, зная, что опасность миновала. Я завладел рассудком господина директора, наполнил его звуком любви, рожденном в самом средоточии жизни. Мои товарищи безмятежно спали и во сне видели себя королями сцены, купались в овациях, пленяли посредственными голосами континенты.
Мне не удавалось заснуть: еще слишком силен был ужас, который я пережил, когда лежал распластанный на алтаре, в центре стеклянного павильона. Страшно представить, что сотворили бы со мной эти негодяи, если бы я не отыскал звук любви. Мне повезло. Лишь теперь я понимал, как мне повезло. Что-то подсказывало мне, что ни унижение, ни боль, которые мне довелось испытать, не причастны к рождению звука любви. Он появился на свет тогда, когда должен был появиться. И то, что я обрел его этой ночью, было всего лишь счастливым стечением обстоятельств. Одна мысль сменяла другую. Почему отец разрешил меня оскопить? Несомненно, он что-то знал, что-то заставило его поступить так. Может быть, он испугался, что я стану насильником? Испугался, что во мне проснется зов плоти? Или того, что я стану мужчиной? Слишком много вопросов, на которые я не знал ответа. Слишком много.
Зарывшись лицом в подушку, я отогнал назойливые мысли и сосредоточился на звуке. Все звуки, известные мне прежде, я извлекал извне, но этот… Он был порождением моего естества. Он родился и жил во мне, как личинка, и однажды ему было суждено превратиться в прекрасную бабочку. Я понял, каким глупцом я был, как бесплодны и смешны были мои потуги отыскать совершенство в разъединении и соединении элементов. Я воскресил в себе голос любви и вскоре заснул.
Той ночью мне приснился Фридрих. Мы лежали в его кровати, под одеялом, наши тела сплетались в объятиях. Сотни Красавчиков Францев и сотни директоров бегали вокруг нас, кричали и дрались подушками. Перья кружились в воздухе и мягко падали на пол. Лицо и тело Фридриха преобразились. Он раздался в бедрах, волосистость на груди исчезла, а сама она теперь походила на женскую. Мы занимались любовью, а сотни Францев и директоров продолжали резвиться и шуметь. Из разорванных подушек сыпался пух, много пуха, и скоро все вокруг скрылось за плотной белой пеленой… Внезапно я ощутил наслаждение, которого не испытывал раньше. Возбуждение было настолько сильным, что я открыл глаза и приподнялся с постели. В паху было мокро. На простынях расплывалось густое белое семя.
