Между тем, прошло уже больше пяти минут, а Рюпос всё не возвращался. Харитон нервно взглянул на висевшие на стене часы, поднялся из-за стола и, попросив адвокатов подождать, вышел из кабинета.
— Я думаю, что на сегодня наша с вами миссия окончена, — весело подмигнул Габузов своему греческому коллеге.
— В каком смысле?
— А в таком, что сбежал наш кирьос Кристионес. Вот как пить дать — сбежал.
— Ну что вы, как можно? Такой достопочтенный человек, отец двоих детей…
— А давайте забьемся? На пятьдесят долларов? — озорно прищурился Габузов.
Пьянящее ощущение выигранного поединка как-то сразу и вдруг погрузило его в состояние неимоверной легкости бытия. Сергею Эдуардовичу подумалось, что именно теперь и сейчас, с этого кабинета, с этого рубежа, в его непутевой жизни идущие было одна за одной черные полоски наконец-то сменили свои знак и цвет на долгожданный противоположные…
* * *
Габузов вышел из полицейского участка полный решимости если не нажраться в хлам, то хотя бы крепко выпить. Так, знаете ли, вдумчиво и с оттяжечкой гульнуть по-питерски. На пятьдесят долларов. «Или и правда воздух в Греции какой-то особенный, от которого мудреешь, как утверждает Евтифрон — или я и впрямь становлюсь с каждым днем умнее», — усмехнулся в усы Сергей. Он почти кокетливо сделал ручкой эвзонам, присвистнул и бодро зашагал в направлении Пирея.
У «старшего бога», которому вестники, видимо, обладавшие истинно божественной скоростью и умением узнавать для всех еще неизвестное, уже донесли о победе Габузова, его шумно встречали. Вино полилось рекой: выпили и за таланты Габузова, и за красоту Самсут, и за упокой Самвела Тер-Петросяна, и за прекрасную Грецию, и за суровую Армению. Даже, по старой памяти, за Советский Союз. Под это дело расчувствовавшийся Сократ пообещал даже свозить Сергея Эдуардовича на Афон, а Евтифрон хитро подмигнул и показал руками, будто крутит баранку автомобиля.
Короче, жизнь и вправду налаживалась. Вот только не следовало столько пить! А ведь еще многоопытный бесшабашный матросик Жора предупреждал его, что молодое домашнее вино — вино коварное. Дескать, оно, как и шампанское, насыщено газом, а потому многократно усиливает эффект опьянения. Так что в какой-то момент Сергей ощутил, что при кажущейся ясности ума, его ноги и тело вырубились напрочь.
А вскоре настал черёд и её… ясности… уф-фф… занавес…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
НЕ ЗАБУДЬ, СТАНЦИЯ ЛУГОВАЯ!
В тот момент, когда люди Евтифрона еще только откупоривали в ангаре самый первый бочонок вина, готовясь петь заздравицу Габузову, дверь в камере Самсут распахнулась и в дверной проем вкатился толстяк-следователь. Расплывшись в желтозубой улыбке до ушей, он затораторил на дичайшей англо-греческой тарабарщине, из которой четкий слух Самсут тем не менее выхватил самое главное — «liberty».
Да, это была она — Свобода! И абсолютно не важно, что в ее случае она явилась не в образе нагой красавицы с цветами, а в виде горбатоносого потного чиновника прокуратуры, сущность от этого ничуть не пострадала. Она — свободна. Ее больше не считают убийцей. Значит, есть еще на этом свете правда. И бог тоже есть. И он не отвернулся от нее. Как там любила говорить бабушка Маро? «Бог захочет, так и хромая со слепой невестами станут?»
Через пятнадцать минут, подписав необходимые бумаги-формальности, выслушав и приняв велеречивые многословные извинения чуть ли не от лица греческого правительства, Самсут вышла из здания полицейского управления всё под те же вспышки теле- и фотокамер. «И куда мне теперь?» — растерянно подумала она, но в этот момент из толпы папарацци отделилась сухонькая фигурка Сато в траурном облачении. Она призывно взмахнула рукой и Самсут, расталкивая назойливых газетчиков, кинулась к ней, упала на грудь и разрыдалась.
— Пойдем, детка, — нежно погладила ее по голове Сато, утешая. — Эрки нас отвезет. Сначала примешь душ, переоденешься, поешь хорошенечко. А потом мы поедем, навестим нашего несчастного Самвела…
* * *
Кладбище было полупустым, белым и торжественным. И потому на нем особенно остро и горько смотрелись фигуры в черном, сами похожие на мраморные изваяния. Самсут тоже чувствовала себя окаменевшей. Что были все ее мучения в полиции перед тем горем, которое испытывали эти люди вокруг? Она даже боялась посмотреть в сторону Сато: старая женщина с момента гибели брата перестала разговаривать, почти ничего не ела и пила лишь крепкий густой кофе. Она упорно приходила на могилу каждый день и одна просиживала там часы. Сегодня, встретив Самсут, триумфально выходящую из полицейского участка, она повезла ее с собой.
Самсут долго думала, какие цветы положить ей на могилу того, виновницей смерти которого она стала, пусть и невольно. Ах, зачем, зачем она оказалась здесь?! Да пусть будет проклят тот, из-за чьей идиотской шутки это произошло! И, хотя все слезы были выплаканы бедной петербургской учительницей еще в полиции, Самсут упала на кровать в своем прежнем студио и заплакала самыми тяжелыми — сухими слезами. И заказала по телефону вербену — сладкие и бессильные цветы смерти и памяти. И вот теперь она клала их белый букет на свежую могилу.
— Отныне Афины навсегда останутся твоим домом, — раздался вдруг тихий голос Сато. — Нет места ближе, чем то, которое связано кровью. Но помни — ты ни в чем не виновата, и пусть душа твоя будет свободна. Лети, куда хочешь, только прилетай к нам порой… — и вдруг, опустив сразу потемневшие глаза в землю, глухо добавила: — Скоро и я лягу с Самвелом рядом.
И, как ни странно, почти не понимая слов, Самсут поняла все, что хотела сказать ей старая женщина, она ощутила ее состояние и ее мысли всей своей душой, всей своей кровью.
И эта не то армянка, не то украинка, не то русская, каким-то неведомым ветром занесенная на благодатную греческую землю, всхлипнула и бросилась к Сато на грудь. Они долго стояли, словно проникаясь друг другом, и так и не разомкнув объятий, дошли до машины. Потом, пока женщины ехали до виллы, а затем долго и тоже молча сидели внизу, в той самой комнате, где когда-то Самсут рассказывала им свою историю, им уже не нужно было никаких слов. Только перед самым уходом губы Самсут неожиданно вымолвили такое, чего она никогда не могла себе представить:
— Бабушка, — прошептала она, — бабушка Сато! Я всегда буду помнить вас.
И в ответ бабушка… Маро тихо улыбнулась ей из туманной дали детства и вечности.
* * *
Вернувшись с кладбища, Самсут поднялась в свою комнату и принялась собирать вещи. Оставаться здесь дальше было нельзя. Даже если не удастся вылететь домой прямо сегодня, можно будет найти какую-нибудь недорогую гостиницу неподалеку от аэропорта…
Неожиданно она услышала, что сверкающий, белый, словно из какого-то фильма о будущем, всегда молчавший в ее комнате телефон давно заливается трелью. Поначалу она даже не поверила своим ушам и на всякий случай выглянула в окно. Однако, сомнений быть не могло — это звонил именно телефон. «Наверное, кто-нибудь ошибся, или давно не звонил», — лениво подумала она и сняла трубку.
