— Насколько небольшим? Чтобы в карман помещался?
— Можно немножко больше. Чтобы помещался в небольшую сумку. Например, в портфель. Или в дамскую сумочку.
— Защита от рентгена? Камуфляж — под радиоприемник, магнитофон, фотоаппарат? Среди спреев, аэрозолей, что-нибудь в этом роде?
— Необязательно.
— Как можно меньший. Можно глушитель, но основная задача — чтобы нельзя было засечь, откуда ведется огонь.
Бокал тихо запел от соприкосновения с каменным полом — посетитель встал, готовясь уходить.
— Сделаете?
Я еще раз кивнул:
— Разумеется.
— Как скоро?
— Через месяц можно будет испытать. Еще неделя уйдет на доводку.
— Сегодня шестое. Проведем испытание тринадцатого. Доставка еще через четыре дня.
— Доставкой я теперь не занимаюсь, — напомнил я. — Я четко обозначил это в своем письме.
— Ладно, сами заберем. Сколько?
— Сто тысяч. Тридцать сейчас, двадцать после испытания, пятьдесят в конце.
— Долларов?
— Разумеется.
Улыбка стала менее напряженной. В ней появился обертон облегчения, намек на довольство — так улыбаются люди, получившие то, что хотели.
— Нужен будет прицел. И футляр.
— Разумеется. — Теперь и я улыбнулся. — Еще я подготовлю…
Договаривать я не стал. Что толку в пере без чернил, в тарелке без еды, в книге без слов, в оружии без патронов.
— Спасибо, господин… господин Мотылек. Конверт из оберточной бумаги тяжело опустился на стул.
— Ваш аванс.
Судя по толщине, банкноты были по сто долларов.
— Итак, до конца месяца.
Я поднялся.
— Пожалуйста, не вставайте. Тут легко найти выход.
Нет ничего хорошего в том, чтобы быть человеком привычки. Я презираю тех, кто живет по расписанию, у кого жизнь выверена и просчитана, как график движения немецких поездов. Нет ничего противнее человека, который может с полной уверенностью заявить, что во вторник в тринадцать пятнадцать он будет сидеть за восьмым столиком справа от двери в пиццерии на такой-то улице, есть pizza ai fungi[43]и запивать ее «скансано».
Это человек, так и не ставший взрослым, так и не вылезший из-под надежного маминого подола, так и не освободившийся от докучной, но облегчающей жизнь необходимости следовать расписанию школьных уроков. Сначала многие годы это были математика и география, теперь — пиццерия или парикмахерская, обеденный перерыв или утренняя планерка.
Мне непонятно, как можно вот так вот заорганизовать свою жизнь. У меня бы никогда не получилось. Я спасся от этой рутины, начав приторговывать краденым, а потом избрав свою нынешнюю стезю.
Когда я жил в той английской деревушке и за мной неотступно следила миссис Раффордс из дома напротив — про себя я называл ее «Последние известия», потому что она была неисправимой сплетницей, главной разносчицей местных новостей, обладательницей самой длинной палки из всех, которыми пытались перевернуть камень моего одиночества, — так вот, тогда жизнь моя была размеренной, как жизнь школьного учителя. Я вставал в шесть, варил кофе, выбрасывал скопившуюся за ночь золу из угольной печурки, поджаривал тосты и смотрел, как молочник разносит молоко. В семь тридцать я входил в мастерскую и брался за дела — их список был накануне написан на листке бумаги и приколот к стене над торцом верстака. Я включал радио, сделав потише. Я его не слушал. Просто звук помогал бороться со скукой.
Ровно в полдень, когда в радиоприемнике раздавались обычные гудки, я откладывал инструменты, заваривал себе суп в кружке и выпивал его, сидя за столом в обшарпанной гостиной своего коттеджа, глядя в окно на крошечный запущенный садик, на который смена времен года не производила никакого впечатления.
В час я возвращался к верстаку. Правда, за работу брался не сразу. После утренних трудов оставался беспорядок. Я тратил полчаса на то, чтобы разложить по местам инструменты. Пилы висели на крючках над верстаком, стамески лежали на подоконнике, молотки — на полке в торце верстака: то обстоятельство, что через полчаса все они вернутся в привычный хаос, и то, что я в любом случае знаю, что где лежит, не имело никакого значения. Я следовал заведенному порядку, а не логике своей работы.
В шесть вечера я заканчивал работу и слушал по телевизору новости, пока готовил ужин. Даже еда стала рутиной. Я обычно жарил бифштекс, иногда, для разнообразия, бараньи отбивные. Их достаточно было бросить на сковороду. Я заставлял себя каждый день делать новый овощной гарнир — то была единственная уступка оригинальности.
Каждую субботу, с утра, я ездил в магазин. В среду, во второй половине дня, — на барахолку, где обходил торговцев, покупал и продавал, брал вещи в починку.
А вот теперь я объявил войну рутине. Не только чтобы не подпускать к себе скуку, но еще и, должен признать, в целях самосохранения. Не только того самосохранения, которое для человека моей профессии является одной из повседневных забот — незнакомец на углу, человек, читающий газету под уличным фонарем, пассажир, пересевший из поезда в поезд на одной с вами станции, — но скорее сохранения рассудка. Я свихнусь, если буду следить за временем с религиозным рвением часопоклонника.
Так что у меня в заводе нет, чтобы ходить в бар каждый понедельник или каждый день после полудня, да и в бары я хожу всегда в разные. Никто не может сказать: раз он на Пьяцца Конка-Доро, в баре «Конка-Доро», за столиком у прилавка, значит, сегодня четверг.
Давайте-ка я расскажу вам про этот бар. Он находится на углу пьяццы — а она выстлана квадратными каменными плитами: в Италии любят выкладывать ими площади, чтобы получился рисунок, в данном случае, как следует ожидать, это повторяющиеся ракушки. На пьяцце есть два немощеных островка — на одном фонтан, на другом три дерева. Фонтан не работает, воды в нем нет. Студенты университета приспособили его под велосипедную стоянку. Вместо музыки падающей воды — лязганье велосипедных рам, рулей и педалей. Что касается деревьев, владелец бара расставил под ними столики, монополизировав общественную территорию с целью повышения личных доходов, а также, по его утверждению, на благо всех граждан. Мол, если бы он не поставил там столики, все пространство немедленно заполнили бы припаркованные «фиаты» и мотороллеры, капали бы маслом и отравляли воздух выхлопными газами. На самом деле редко какая машина забирается на эту пьяццу, на городские задворки.
Интерьер бара решительно ничем не отличается от любого другого по всей Италии. В Англии каждый паб хоть чем-то да уникален. В каждом, как правило, стоит музыкальный или игровой автомат, но на этом их сходство и заканчивается. С барами не то: в каждом — полиэтиленовая занавеска в дверях, окно во всю стену, чтобы пропускать свет, пластмассовые или деревянные стулья вокруг шатких столиков, барная стойка, где шипит машинка, делающая капучино, ряды засиженных мухами бутылок с неведомыми спиртными напитками, бокалы с щербатыми краями и поцарапанными боками — их слишком много раз мыли. На одной из верхних полок часто припрятан пыльный радиоприемник, тихо бормочущий поп-музыку, а на барной стойке красуется один из тех игровых автоматов, которые, в обмен на монетку, выдают вам раскрашенную деревянную бусину с просверленной посередине дыркой, куда засунута бумажка с изображением флага какой-нибудь страны. Если попался правильный флаг, значит, ты выиграл пластмассовые электронные часы, которым грош цена.
