помадой и прочей женской парфюмерией и вызывал у местных жителей лишь смех, но всегда находил покупателей в Немецком доме. Катарина жалела этого хитрого маленького старичка и покупала у него и то, что ей не было нужно, не понимая в его ненормально быстрой речи ни слова, хотя итальянский знала.
Точно так же она сейчас не понимала польского комментатора, вещавшего из Страсбурга, и все время внимательно смотрела на профессора Томаша Мерошевского.
– Смотри только на него, – подсказала она Илии, – по его лицу ты увидишь, как идет игра. По глазам узнаешь, какой результат.
Так она сказала, и все засмеялись, как будто услышали хорошую шутку. А она после этого могла спокойно смотреть на его необыкновенно красивое, хотя уже старческое лицо. И понимала все, даже то, что польский комментатор не сумел бы высказать.
Шведский судья коротко свистнул, начался второй тайм. Давид перестал злиться на отца. Нельзя было злиться долго. Он все помнил, но никогда долго не злился. Мирился со сказанными словами, с отцовскими чувствами и с отсутствием любого чувства.
«Шерфке возвращает мяч вратарю. Тот собирается послать его ногой на другую половину поля. Перемещается с мячом, оставаясь почти на месте, оценивает расположение бразильской защиты и наших нападающих. Бьет, мяч летит прямо к штрафной площадке противника, Вилимовски принимает его на грудь, мяч на земле, Вилимовски обманным движением обходит Эркулеса…»
Хотя понятно, что матч, скорее всего, будет проигран, вся польская десятка, единая в своем порыве, влекомая коллективной фата-морганой, устремилась к воротам противника. Бразильцы защищались без особого труда, и это заставило комментатора смириться с судьбой настолько, что в какой-то момент он принялся описывать красоты Страсбурга, и, казалось, только и ждал, когда же матч закончится.
И вдруг монотонность радиотрансляции резко прервалась.
Почти целую минуту комментатор в разных тональностях – подобно тенору в новейшей футбольной опере прославленного изгнанника Арнольда Шенберга, если, конечно, это не сплетни какого-нибудь злопыхателя и антисемита и господин Шенберг на самом деле написал футбольную оперу, – повторял одну и ту же четырехсложную фамилию.
Его равнодушный голос зазвучал взволнованно, потом удивленно, как будто из его вафельного рожка вывалился шарик мороженого, и, наконец, изумленно; он что-то кричал, он был вне себя, он не умел объяснить слушателям, что же происходит на поле. Вместо того чтобы описать действия, разворачивающиеся у него перед глазами, он повторял и повторял одну-единственную фамилию.
Он со слезами в голосе выкрикивал: «Вилимовски, Вилимовски, Вилимовски», а у него за спиной поднимался девятый вал голосов болельщиков.
Казалось, целый народ в экстазе и полном безумии, в каком-то необычном порыве коллективного душевного подъема и самопожертвования, до этого момента не описанных в истории человечества, двинулся на Бразилию и бразильскую штрафную площадку, чтобы там дождаться Судного дня. Профессор Томаш Мерошевски, не понимая, что происходит, вскочил с кресла, и тут весь стадион взревел. И снова не было слышно голоса комментатора.
Когда Вилимовски понял, что все напрасно, напрасны любые общие усилия и все его личные знания о тактике захвата территории противника, что больше не имеют смысла ни обманные движения, ни танцевальные па, он рванулся к воротам соперников так, словно его неудержимо тащит туда какая-то сила притяжения, и на глазах и к ужасу бразильских игроков, скорее силой воли, чем футбольным приемом, вбил мяч в сетку.
В его движениях больше не было красоты, то есть того, в чем он мог соперничать с любым из бразильцев. Эрнест Вилимовски начал какую-то свою игру, несравнимую со всеми известными в истории футбола, такую, в которой он сам из своего внутреннего упрямства и отчаяния бросился играть против Бразилии и против всего мира. Он играл свою игру не для того, чтобы победить. Он играл для того, чтобы вскоре, когда наступит время смерти и забвения, не оказались забытыми ни он, ни его команда.
Он как воин, осознанно идущий на смерть, несся вперед, летел и бросался в пропасть. Против него было одиннадцать застигнутых врасплох мужчин, которые приехали на чемпионат мира, в Европу, только затем чтобы играть в футбол и чтобы в этой простой и понятной каждому игре, лишенной великих мыслей, феноменологии духа и истории, если хоть как-то это возможно, – победить.
Но уже несколько минут спустя счет стал 3:3.
Вилимовского не остановило и то, что Бразилия снова вышла вперед. Последние минуты матча проходили в бразильской штрафной площадке. Напрасно латиноамериканцы панически, неистово и наобум били по мячу, он каждый раз возвращался к нему, и так до самой последней, девяностой минуты, когда буквально за миг до финального свистка судьи Вилимовски снова сравнял счет.
Часто в более поздние времена, особенно после того как футбол из радиоприемников переселится на экраны телевизоров, некоторые важные матчи будут интерпретироваться с помощью драматических образов и повествовательных жанров. Так спортивными комментаторами и журналистами начнет создаваться футбольный эпос, саги, эпопеи и мифы, а иногда романы и мелодрамы. Давид будет, как всегда, побеждать Голиафа, Иов, из-за забитого автогола – падать от отчаяния на колени прямо в траву, Иуда – в перерыве надевать майку команды противника и таким способом еще раз предавать Христа, но события уровня античной трагедии были воспроизведены лишь однажды: 5 июня 1938 года, когда Эрнест Вилимовски играл против собственной судьбы и забвения.
Все ждали дополнительного времени, в течение которого кто-то должен будет победить.
Томаш был бледен.
– Это, понимаешь ли, сон! – сказал он Давиду хриплым голосом. Он сказал это по-немецки, неприлично было бы исключить из разговора хозяев. Особенно из такого разговора.
Катарина, как им показалось, рукавом смахнула слезы.
– Профессор, вы очень сентиментальны! – сказал Илия и дружески похлопал его по спине.
– Да, друг мой, это сон! Вы поймете это, когда проснетесь, – повторил Томаш. После короткого перерыва, во время которого пианист в варшавской студии еще раз сыграл «Революционный этюд», матч продолжился.
Среди двух десятков смертельно усталых мужчин, перед охрипшей публикой единственным по-прежнему свежим и легконогим оставался тот, кто, казалось, менее всех остальных осознавал трагичность происходящего, это был Леонидас, «центральный нападающий с африканским цветом кожи», как сказал комментатор, и «жестокий спартанский король».
Он очень быстро забил еще два гола. И сделал это с невероятной легкостью, как кто-то посторонний, кто понятия не имеет, в какой истории он участвует. Во время одного и того же матча для одних футбол – война, а для других – детская игра.
Эрнест Вилимовски, совершенно обессилевший, еще раз прорвался к бразильским воротам, еще раз обошел и обманул защитников и тяжелого центрального полузащитника Эркулеса и забил свой четвертый гол в матче.
