Вдруг кто-то оперся локтем о мою шею, сгибая ее. Я резко дала головой и локоть слетел. Через минуту — вторично. Встаю — передо мной человек в «белой одежде», длинноволосый, и т. д. — отодвигаю стул: — «Monsieur, si Vous ne pouvez pas Vous tenir debout — voilá ma chaise. Mais je ne suis pas un dossier»{90}. A он глупо улыбнулся. И отошел. А я опять села. И этот Раймонд играл у нее Царя Эдипа и строил с ней в Греции дворец Агамемнона[219]. Деталь: я сидела за чайным столом, а он говорил с моим визави́ — через стол — и вот, чтобы было удобнее, оперся локтем о мою спину. (Особенно странно — для танцора школы Айседоры.)
— Простите, дорогая Ариадна, за такое далёкое начало письма: я этой книгой (жизнью) по-настоящему задета и расстроена.
_____
Итак, к 1-му апреля в Париж? Как я счастлива. Но уже сейчас вижу: это будет грустное счастье: короткое и с необходимостью всё (сущее и могшее бы быть) втиснуть в какой-то короткий последний срок. А как хорошо было бы — если бы я жила в Бельгии, как когда-то жила в Чехии, мирной жизнью, которую я так обожаю… («А он, мятежный, ищет бури…»[220] — вот уж не про меня сказано, и еще: — Блажен, кто посетил сей мир — В его минуты роковые…[221] — вот уж не блажен!!!) с немногими друзьями, из которых первый — Вы… Наша дружба не была бы (всё — сослагательное!) — бурной, без всякой катастрофы, просто — Ваш дом был бы моим, и мой — Вашим, и каждый из нас мог бы разбудить другого в любой час ночи — не боясь рассердить. Я, может быть, больше всего в жизни любила — монастырь, нет — Stift: Stiftsdame, Stiftsfräulein{91}, с условной свободой и условной (вольной) неволей. Этого устава я искала с четырнадцати лет, когда сама себя сдавала в интернаты[222], тут же в Москве, при наличности семьи и дома, говорю — в интернаты: каждый год — в другой… Устав для меня высший уют, а «свобода» — просто пустое место: пустыня. Я всю жизнь об этом уставе — старалась, и видите куда привело?
_____
О себе. Живу в холоде или в дыму: на выбор. Когда мороз (как сейчас) предпочитаю — дым. Руки совсем обгорели: сгорел весь верхний слой кожи, п<отому> ч<то> тяги нет, уголь непрерывно гаснет и приходится сверху пихать щепки, — таково устройство, верней — расстройство. Но скоро весна и, будем надеяться, худшее — позади. Первую зиму — за всю жизнь, кажется — ничего не пишу, т. е. — ничего нового. Есть этому ряд причин, основная: à quoi bon?{92} Пробую жить как все, но — плохо удается, что-то грызет. Конечно — запишу, но пока нет мужества, да м<ожет> б<ыть> уж и времени — начинать: подымать которую гору?? Почти всё время уходит на быт, раньше все-таки немножко легче было. Есть скромные радости: под нашими окнами разбивают сквер, весь путь от метро к нам осветили верхними фонарями, вообще — на улице лучше чем дома. Но — будет об этом и, в частности, обо мне.
Хочу знать о Вас. Чем болели дети? Как наладилась их жизнь? Как Верино ученье? Как развивается и растет Люля? Есть ли у Вас кто-нибудь для нее, или Вы одна? О какой книге Вы пишете, что — разрыв между вещью и автором? Очевидно, о переводимой, но — что́ это?[223] С кем дружите или приятельствуете? Слушаете ли музыку? Что читаете — для души? (Если не читали Ma Vie{93} — Дункан — прочтите непременно. Очень хорошо начало: бедность, пустынное побережье, странноотсутствующая мать, первый Париж, т. е. вся дункановская virtualité…{94})
Ариадна, в Брюсселе есть мое окно, над каким-то оврагом. Мы шли с О<льгой> Н<иколаевной>[224] и вдруг воскликнула: — Смотрите, мое окно! Она даже испугалась. Была ночь, окно сияло над темными зарослями. Это было где-то наверху, мы потом долго спускались какими-то лестницами. Дом моего окна был очень старый, и во всей стене — одно окно, а деревья из оврага росли — огромные. Если когда-нибудь увидите — сразу узнаете. Я — его никогда не забуду.
_____
Насчет пальто: здесь из средней suédine, на заказ — 250 фр<анков>. Очень благодарна буду, если узнаете сколько возьмут в той лавочке. Мне это важно было бы знать поскорей. Из того сорта, из к<оторо>го они делают куртку réclame: лучшего. Цвет, по-моему (в этом лучшем сорте) один: коричнево-шоколадный, tirant sur le rouge{95} (не оливковый!). Узнайте и напишите, очень очень благодарна буду. Evasé vers le bas, complètement croisé, longueur 120{96} — помните? И очень большие emmanchures{97}. Только пока не заказывайте, а осведомитесь о цене и сразу мне напишите.
Ну, кончаю, иду в свою морозную кухню. Мур очень хорошо себя ведет, и главное, не унывает. Очень хорошо рисует. Ростом — куда выше меня и ходит в длинных штанах. Сердечно приветствует Вас и детей[225]. А я от души обнимаю — жду весточки.
М.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 89–93. СС-7. С. 515–517. Печ. по СС-7.
6-38. А.Э. Берг
Vanves (Seine) 65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin
21-го февраля 1938 г., понедельник
Ариадна!
Отвечаю по прямому проводу; какой Вы смелый и настоящий человек!
Меня Ваше письмо ожгло — и осветило — как горный кристалл: физическое видение горного хрусталя в граните, как я их видела в раннем детстве, в Альпах, над всем и даже над моим любимым вереском.
Теперь всё хорошо и у Вас будет — сын. (Не сердитесь на мою быстроту, но я —
Тот поезд, на который — все
Опаздывают…[226]
и на который Вы — не опоздали).
Любуюсь на Ваше мужество, потому что конечно берете на себя гору (NB! опять — кристалл!) — но и пуще горы́ берете (го́ры — что́!) — берете все людское болото: осуждение всех тех кто для Вас пальцем не пошевелит, но которые так любят красоту безутешного женского горя, что сейчас чувствуют себя обокраденными (на целое вечное даровое зрелище!) — и всю женскую зависть берете, весь заспинный шепот…
Но — «что мне до них!» (Саади)
