Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 55
истинно русских людей. Всякий, кто знал историю его семьи, мог бы безошибочно предсказать, что он найдет в этом союзе подходящее для Пуришкевичей поле деятельности.
Хотя бессарабское земство, в мое время, носило в общем либеральный отпечаток, но деятельность его была совершенно чужда противоправительственной агитации. Жандармскому управлению почти нечего было делать в земской среде, и даже среди служащих в земстве по вольному найму; так называемые неблагонадежные элементы встречались лишь в виде редкого исключения. Все управы и все их служащие признавали губернаторов права и принимали их в полном объеме, установленном новым земским положением. Никакой натянутости в служебных отношениях, никакой оппозиции губернатору они не допускали ни при Раабене, ни при мне. Тем не менее, при выборах 1906 г., после роспуска Государственной Думы, все почти «либеральные» земцы были зачислены местной администрацией в список нежелательных, и затем забаллотированы, благодаря сплоченности Крупенских и общему повороту землевладельцев в сторону реакции.
Началось в Бессарабии сокращение и даже уничтожение таких отраслей земского управления, которые явились результатом стремлений прогрессивных земских элементов и которые уже начинали оказывать заметное влияние в жизни местного населения. От губернской управы было отнято поручение объединять деятельность уездных земств в вопросах народного образования; упразднены были санитарные и агрономические организации губернского земства, закрыто было и его оценочное отделение, собравшее ценный материал, которому ныне предстояло, в необработанном виде, загромождать земский архив. Барон Стуарт не выдержал зрелища ломки тех начинаний, к которым он прилагал твой труд, и в ноябре 1906 года подал прошение об увольнении его от должности председателя бессарабской губернской земской управы.
Личный состав кишиневского суда в 1903–1904 гг. не представлял никаких особенностей по сравнению с прочими, знакомыми мне, окружными судами России. Председатель суда, Клопов, был очень милый, прекрасно ко мне относившийся человек, и я очень жалел, когда его перевели в Ригу незадолго до моего переезда в Тверь.
Клопов отличался, между прочим, тем, что очень не любил евреев и, при всем своем судейском беспристрастии, сознавался, что ему трудно смотреть на еврейские судебные дела непредубежденными глазами. Его нелюбовь к евреям в полной мере разделяли два товарища председателя и, по крайней мере, три члена суда, так что кишиневская «сидячая магистратура» была по преимуществу юдофобская. Меня очень интересовало такое отношение наших судебных деятелей к евреям, и я не раз старался выяснить его причины. Все перечисленные мною судьи единогласно утверждали, что ни одно судебное дело, как уголовное, так и гражданское, не может правильно вестись, если в нем замешаны еврейские интересы. В гражданских делах такого рода угнетали судей фиктивные сделки и договоры, безденежные и дутые векселя и расписки, сокрытие имущества и, в особенности, скрытое за формальными документами, но явное в убеждении суда, ростовщичество евреев. Уголовные дела, по словам судей, давали повод евреям наводнять суд лжесвидетелями, противопоставляя их друг другу в неограниченном количестве и совершенно заглушая каждый голос свидетелей, присягнувших по иудейскому закону. Кое-что в описанном роде я наблюдал и сам как во время слушания процесса о кишиневском погроме, так и в других случаях. Действительно, евреи обыкновенно хотят доказать больше, чем было, страшно волнуются, горячатся и преувеличивают свои, часто мало достоверные, свидетельские показания. Но все же мне казалось, что кишиневский суд, в составе известных всем трех своих членов, напрасно вводил в свои решения такую мотивировку: «хотя свидетели такие-то и показали… но так как они евреи, то суд не может придать их показаниям значения, опровергающего свидетеля противной стороны, Ивана Иванова». А такого рода примеры в практике кишиневского суда иногда встречались.
С осени 1903 г. началось грандиозное дело об апрельском погроме, под председательством В.В. Давыдова, старшего председателя одесской судебной палаты. Владимир Васильевич Давыдов, тамбовский помещик, служил когда-то в Москве мировым судьею; у нас с ним были общие родственники и знакомые. Мы обрадовались ему, как родному. Вскоре мне удалось уговорить В.В. переехать в губернаторский дом, где он и прожил вместе с нами, в общей сложности месяца 2–3, пока, с перерывами, тянулось погромное дело. Он внес в наш дом знакомый русский дворянско-помещичий дух, украшенный традициями старого судебного деятеля и веселостью остроумного и живого собеседника. Я до сих пор чувствую живейшую признательность к Давыдову за проведенное ими в нашем доме время.
К процессу о погроме в Петербурге готовились еще с лета. В конце июня в Одессу и Кишинев приезжал директор департамента министерства юстиции, Чаплин, с целью определить, где и в каком порядке должно слушаться это громкое дело. Я, со смелостью новичка, заявил ему, что нет основания опасаться беспорядков в Кишиневе, и что поводов к закрытию дверей суда для публики я в данном случае не усматриваю. Чаплин отнесся к моим словам осторожно, что было с его стороны вполне основательно, так как я тогда только что вступил в должность, но впоследствии, когда я осмотрелся и написал в Петербург, что порядок в городе процессом нарушен не будет, решено было слушать дело в Кишиневе. При этом, однако, последовало распоряжение министра юстиции закрыть двери суда для публики и печати, и совершенно напрасно, так как таинственность эта вызвала массу толков по России, и толков весьма неблагоприятных для нашего правительства, тогда как за границей отчет о заседаниях, передаваемый ежедневно адвокатами, через посыльных евреев, в Унгени, на румынскую почту, печатался подробно и последовательно. Таким образом, и тайна не соблюдалась, и успокоения не было достигнуто.
Заметив полную неосновательность распоряжения министерства юстиции и горячо поддерживаемый в этом отношении Давыдовым, я, в январе 1904 г., при посещении министра юстиции Муравьева, заявил ему о том, что, в интересах водворениия спокойствия в обществе и с целью прекращения неблагоприятных для правительства толков, было бы желательно открыть для публики двери суда и разрешить печатать в газетах отчеты судебных заседаний. Муравьев вышел из себя и завопил, что он закрыл заседания суда для публики из-за министра внутренних дел и никак не ожидал, что губернатор будет оспаривать мнение своего министерства.
На мой ответ, что я ни к одному из министерств не принадлежу, а высказываю мнение свое, как местный представитель правительственной власти и общеправительственных интересов, Муравьеву не без ехидства, заметил: «сочту своим долгом передать министру внутренних дел ваше мнение по поводу гласности процесса, и тем охотнее, что министерство юстиции очень не желало, в данном случае, закрытых дверей».
Не знаю, как и о чем сносились по этому поводу министры, но погромное дело, продолжавшееся еще год, рассматривалось до конца при закрытых дверях.
С разрешения Давыдова, я имел место в суде, за креслами палаты. В случае протеста по
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 55
