— О милорд! Если этот разговор о звездах и лунном свете делает вас счастливым, тогда я согласен. Но травы, планеты, гороскопы — нет, действие и надежный меч — вот моя стихия.
Джон Ловетт, пятнадцатью годами моложе его, вежливый и обходительный, в костюме придворного, а не солдата, предостерегающим жестом положил руку на плечо Спенсеру.
— Оставьте его, — тихо сказал Ловетт, когда принц отошел с Хэмфризом. — Мне нужно поговорить с нашим другом-садовником.
Вокруг тихо падали на землю пожелтевшие листья, пошел дождь. Принц еще некоторое время беседовал с Хэмфризом. Потом Генрих повернулся и медленно пошел к недавно выстроенной с западной стороны дворца школе верховой езды, чтобы присоединиться к своим друзьям, объезжавшим прекрасных лошадей, присланных этим летом в подарок королем Франции. Принца сопровождала дюжина людей в полном вооружении — его постоянная стража — и Мепперли, который всячески старался помешать разговорам о растениях и астрологах, вытеснить из головы принца ригоризм протестантской церкви. Эдвард Спенсер вернулся к дому, а Хэмфриз и его садовники продолжали работу. Ловетт ждал поблизости, пока принц со своими людьми не исчез из виду.
Джон Ловетт был главным секретарем принца, и во дворце ему были отведены апартаменты в соответствии с его высоким положением. По профессии он был стряпчим и работал на Королевской верфи до того, как поступил на службу к принцу два года назад. Это был красивый, стройный придворный тридцати пяти лет, чисто выбритый и хорошо воспитанный; он разделял любовь принца к итальянскому искусству, сопровождал товары, которые часто привозили для него с континента, и надзирал за штатом Сент-Джеймского дворца ненавязчиво, но умело и эффективно.
Теперь Ловетт подошел к Хэмфризу и сказал:
— Нам нужно поговорить.
— Вот как?
Тон у Хэмфриза был слишком неопределенным, чтобы в нем можно было услышать презрение; но он довольно долго отдавал последние указания садовникам и только потом вернулся к Ловетту и произнес почти приветливо:
— Я вижу, что уже до моего появления здесь принцу очень хотелось, чтобы у него в саду и за его пределами посадили побольше тутовых деревьев.
Он указал на несколько рядов саженцев, которые находились поблизости; они едва достигали четырех футов в высоту и стояли наклонно в канавах с комьями земли на корнях, ожидая, пока не придет время для их высадки на постоянное место.
— Я понимаю, — продолжал Хэмфриз, — что некоторые из этих молодых деревьев должны быть высажены в аллее, которая ведет к дому, — воистину мудрое решение, милорд.
Ловетт с нетерпением посмотрел туда, куда он указывал. Было холодно, и ему хотелось вернуться во дворец.
— Мудрое решение? Почему?
— Потому что тутовым деревом управляет планета принца, то есть Меркурий, — снисходительно пояснил Хэмфриз. — И мне хотелось бы знать: не потому ли принц хочет, чтобы остальные деревья были рассажены повсюду?
— Да, таков замысел принца. Его высочество желает развивать у нас производство шелка.
Ловетт с тоской смотрел на дворец.
— Шелка? Деловое намерение. И честолюбивое. Интересно, чья это мысль?
— Конечно, принца. Он знает, что если тутового шелкопряда можно разводить на юге королевства — что, конечно, требует посадки тутовых деревьев, чтобы кормить червей, — тогда страна сможет избежать огромных сумм, которые тратятся на импорт, создать местный источник богатства и дать людям работу.
— Принц всегда принимает близко к сердцу благосостояние своего народа, — с восхищением заметил Хэмфриз.
На что Ловетт сказал:
— Воистину так. Как я сказал, нам нужно поговорить. Вы еще долго здесь пробудете?
— Вероятно, час или около того.
— Доложите мне, когда вы закончите ваши дела. Приближенные принца скажут вам, где меня найти.
Ровно через час, когда стемнело и садовники закончили свою работу и разошлись, стража проводила Хэмфриза к Ловетту. Охранники держались с ним настороженно. Ходили слухи, что принц полагается на своего садовника и уверен, что он сможет уберечь его от отравления, хотя Хэмфриз состоял на службе у принца всего два месяца. Но дело было не только в слухах. Никто из дворцовых солдат не доверял Хэмфризу с его странной внешностью и противоестественно бледным лицом, да еще с этим отвратительным шрамом на шее. Им не нравились его светлые глаза, его странные разговоры о звездах, планетах, о пагубных лучах. Им казалось, что от всего его существа веет колдовством. Те из них, кто был воспитан в старой вере, тайком крестились, если он оказывался рядом.
Равно не нравились им и четыре садовника, которых Хэмфриз привел с места прежней службы и которые сторонились тех, что жили в помещениях для прислуги и уже сдружились. Поначалу доходило до драк, пока не стало очевидным, что садовники Хэмфриза могут защитить себя. Стража принца, сопровождавшая Хэмфриза в тот вечер во дворец, надеялась, что его скоро выгонят.
Как им было приказано, они ввели садовника в длинную, освещенную свечами галерею на первом этаже, где помещалась все увеличивающаяся коллекция европейского искусства, которую собирал принц. Там был Спенсер, все еще в кожаной солдатской куртке, пахнущей конюшней. Рядом со Спенсером под тяжелой картиной, писанной маслом, стоял Джон Ловетт, глядя, как Хэмфриз идет к ним своей шаркающей походкой. Ловетт, в черном бархатном костюме, выглядел таким же томным, как и придворные, изображенные на картине, но Спенсеру, с пятнами пота под мышками, грязными сапогами и большой шпагой у пояса, здесь было явно не по себе, потому что он не был придворным, он был человек дела. Оба они с выжидающим видом смотрели, как приближается Хэмфриз, держа шляпу в руке.
Страже приказали ждать за дверью. Ловетт и Спенсер сели за большой стол в оконной нише и жестом предложили сесть и Хэмфризу. На столе лежали истрепанные от частого употребления карты Нидерландов и Священной Римской империи.
Спенсер отодвинул карты и сказал садовнику:
— Мы думаем, что есть вещи, о которых вы нам не рассказали.
— Милорды, — отозвался Хэмфриз, усаживаясь и подбирая полы плаща, — я сказал вам обо всем, о чем вы спрашивали. Что еще вам хотелось бы знать?
Ловетт наклонился вперед. Свет от ветвистого канделябра замерцал на его кольце с рубином и на крошечных эмблемах в виде геральдических лилий, вышитых на зеленом шелковом дублете.
— Не расскажете ли вы нам правду о своем прошлом?
— Правда всегда неуловима, милорды, — осторожно ответил Хэмфриз. — Но если вы могли бы несколько уточнить ваш вопрос, я постарался бы ответить на него. Возможно, вы объясните, какой аспект вас интересует, ибо всем памятны слова Понтия Пилата: «Что есть истина?»
Спенсер не выдержал:
— Да замолчите вы, глупец, перестаньте нести чепуху и скажите только — почему вы не сообщили нам с самого начала, что родились и выросли в католической вере?
