онъ свободно вздохнулъ.
— Не хочешь ли сѣсть?
— Нѣтъ; я еще полежу немножко.
Старуха выпрямилась и начала переминаться. Она всегда это дѣлала, когда собиралась кого-нибудь точить.
— Борисъ Николаичъ явился, — пропустила она, очень ядовито улыбнувшись.
— А-а, пришелъ! — проговорилъ больной. Видно, что ему непріятно было говорить объ этомъ съ матерью: онъ уже предчувствовалъ, какой оборотъ приметъ разговоръ.
— Не показывается! — значительно проговорила бабинька.
Больной промолчалъ.
— Ты его, Николинька, по крайней мѣрѣ, спроси: куда это онъ пропадалъ? Вѣдь это ужъ изъ рукъ вонъ какое своевольство!
— Вѣрно у кого-нибудь изъ товарищей обѣдалъ, — отвѣтилъ больной.
— Обѣдалъ! Такъ онъ бы поѣхалъ туда, а Ѳеофашка стоялъ, стоялъ, не дождался: долженъ былъ домой вернуться. Его, навѣрно, тамъ наказали.
— За что же, матушка?
— Какъ за что? Вотъ прекрасно! Это только ты считаешь его херувимомъ. Много мы съ тобой знаемъ о немъ! Онъ цѣлый день шагается. Вѣрно, успѣлъ ужъ въ гимназіи всякимъ пакостямъ научиться.
Бабинька выговорила это съ особой рѣзкостью, такъ что больной болѣзненно вздрогнулъ.
— Послушайте, матушка, — проговорилъ онъ слабымъ, но спокойнымъ голосомъ, и приподнялся на кровати: — оставьте вы, пожалуйста, Бориса въ покоѣ.
Старуха отступила назадъ и съ удивленіемъ посмотрѣла на сына.
— Вѣдь нельзя же, матушка, все нападать безпричинно, — продолжалъ больной одушевляясь. — Я его отецъ, я его знаю съ дѣтства и вижу, что онъ славный малый.
— Ты ничего не видишь, Николинька! — вставила старуха.
— Я умираю, матушка! — перебилъ онъ, голосъ его получалъ все большую и большую сплу. — Я умираю! — повторилъ онъ, смотря пристально на мать: — мнѣ какихъ-нибудь десять дней дотянуть, такъ зачѣмъ же вы меня передъ смертью стараетесь увѣрить, что изъ дѣтей моихъ выйдутъ негодяи?
Бабиньку передернуло.
— Что ты, Николинька? — ты развѣ забываешь, что я изъ одной любви къ німъ; ты развѣ забылъ, что я всегда жила для тебя? и ты мнѣ говоришь такія вещи. Я и для тебя судомойкой стала…
Пелагея Сергѣевна приступила къ кровати.
Больной, сидя, вытянулся и высоко поднялъ голову.
— Матушка! — прервалъ онъ потокъ рѣчей старухи: — я всю жизнь свою молчалъ передъ вами, неужели же и теперь, въ могилу глядя, нельзя мнѣ ва, мъ слова сказать отъ души? Вѣдь вы мнѣ всю душу вытянули. Ужь Господь васъ знаетъ, почему вы озлоблены противъ дѣтей моихъ. Какъ же мнѣ молчать-то теперь! Вѣдь, вы съ ними останетесь послѣ меня, а я вижу въ васъ какую-то злобу.
Больной воодушевился; глаза горѣли. Бабинька стояла передъ нимъ въ такой позѣ, точно она наступила на гвоздь.
— И я прошу васъ Христомъ Богомъ, какіе бы они ни были, дайте вы мнѣ хоть одну минуту покоя!
Въ послѣднихъ словахъ больнаго были слезы. Все, что долго таилось въ душѣ, вылилось съ силой, на какую часто способны самые слабые люди.
— Вы и могилу-то мою отравляете!.. — вскричалъ больной и остановился. Въ дверяхъ стоялъ Борисъ.
XXI.
Его поразила сцена между отцомъ и Пелагеей Сергѣевной. Бабинька вся съежилась. Отецъ такъ и остался съ поднятой рукой. Глаза его горѣли, грудь была полуобнажена; весь онъ волновался, губы шевелились, точно онѣ продолжали высказывать все, что накипѣло на сердцѣ.
Съ минуту длилось молчаніе. Борись почувствовалъ, что нужно прекратить эту сцену. Онъ подошелъ къ кровати и взялъ отца за руку.
— Какъ вы сегодня: получше? — сказалъ онъ, цѣлуя руку. Затѣмъ онъ повернулся немного въ сторону къ Пелагеѣ Сергѣевнѣ и проговорилъ: здравствуйте, бабушка.
Больной поцѣловалъ его съ особеннымъ чувствомъ въ лобъ.
— Да, мнѣ лучше, Боря… Соснулъ немножко… Отъ груди отлегло…
Бабинька наконецъ оправилась. Она сдѣлала такое движеніе, какъ-будто хотѣла схватить Бориса сзади за сюртукъ. Ей хотѣлось такъ же излиться, но она была слишкомъ озадачена. Она не нашла даже чѣмъ встрѣтить Бориса, хотя готовилась къ этому цѣлый день…
Помявшись на одномъ мѣстѣ, она вдругъ вышла изъ комнаты,
Борисъ посмотрѣлъ вопросительно на отца…
У больнаго вдругъ пропало его напряженное состояніе; онъ опустился на подушки и, протянувъ руку къ сыну, проговорилъ мягкимъ и довольно-спокойнымъ голосомъ:
— А ты обѣдалъ гдѣ-нибудь у товарища, Боря?…
Борису стало немножко совѣстно; но первый проблескъ юношескаго самолюбія исчезъ, и онъ очень свободно отвѣчалъ:
— Пѣтъ, папенька, меня нынче оставили въ гимназіи.
— Какъ, — проговорилъ больной и опять приподнялся: — за что — же, Боря?
— Да, видите, у насъ учитель есть Коряковъ, очень грубый. Онъ вчера одного ученика обругалъ. Мы ему
предложили извиниться; онъ отказался. Мы къ директору пошли; ну, и остались виноваты.
— Да ты-то за что же наказанъ?
— Я предлагалъ ему извиниться отъ всѣхъ товарищей, — отвѣтилъ Борисъ и немного потупился. — Я виноватъ передъ вами, папенька, что встревожилъ васъ.
— Чѣмъ же, Боря? — спросилъ больной. — Яи не думалъ тревожиться… Что бы про тебя ни наговаривали мнѣ, я знаю, что все это сплетни, злость одна…
Борись слушалъ отца и чувствовалъ, что въ немъ сегодня есть какая-то новая энергія. Для него ясно было, что между отцомъ и бабинькой былъ крупный разговоръ.
— Папенька, — вдругъ проговорилъ онъ, нагибаясь къ отцу: — вы изъ-за меня встревожились вотъ сейчасъ съ бабушкой?
Глаза больнаго опять заблистали, Онъ оперся руками о постель и поднялъ голову.
— Боря, — сказалъ онъ взволнованнымъ, отрывистымъ голосомъ: — какъ мнѣ тяжело передъ смертью, еслибъ ты только зналъ, какъ мнѣ тяжело!…
И онъ смолкъ, точно подавленный своей душевной тяжестью.
— Я, вѣдь, вижу, папенька, отчего вамъ тяжело. Но неужели же вы не сбросите съ себя… — Борисъ не договорилъ.
— Что я сброшу?… Ну, куда я теперь уйду? Ты видишь, что я такое: мертвецъ, а не живой человѣкъ. Мы убѣжимъ что ли изъ этого дома? — И онъ съ суевѣрнымъ страхомъ осмотрѣлъ кругомъ всю комнату.
— Поздно, другъ, поздно… назадъ не вернешь того, что убито… А мнѣ что же дѣлать?… Я лежу… не запрешься: все будутъ люди входить… А вѣдь она говоритъ, что любя все дѣлается… — И больной горько улыбнулся.
— Если вы мнѣ довѣряете, папенька, скажите мнѣ хоть одно слово… не бойтесь вы никого; а то, ей-богу, я путаюсь, я не знаю, что мнѣ думать, что мнѣ дѣлать… Въ этомъ домѣ я одинъ, кому вы можете повѣрить все… Мнѣ вѣдь предъ вами не хвалиться…
Борисъ былъ въ большомъ волненіи. Дѣло шло о жизни или смерти. Пропустить минуту — и пойдетъ опять та же безъисходная жизнь: никакъ уже не вырвешь у отца ни одного живаго слова.
— Я знаю, что вамъ нельзя убѣжать изъ этого дома, — продолжалъ Борисъ: — но, вѣдь, васъ мучатъ каждый день, и вы этому поддаётесь… У васъ даже нѣтъ сидѣлки порядочной, докторъ вамъ противенъ — и вы его держите…
