— Джулия Ломбардино, — подсказал я и снова мысленно увидел в толпе его бороду и прихрамывающую походку.
Она выждала.
— Ну? Ее имя я и сама могла бы разузнать. Бучино, тебе пока нечем похвалиться. Что дальше?
Нет, не сейчас. Нет смысла говорить, раз я сам не уверен.
— Она урожденная венецианка. Умна, славится образованностью.
— И в спальне, и за ее стенами, надо полагать.
— Она пишет стихи.
— О Божи, избави нас от куртизанок-поэтесс! Они еще скучнее, чем их клиенты. Ну, судя по тому, какая стая к ней слетелась, она льстит так же ловко, как и рифмует. Был там еще кто-нибудь, о ком мне следует знать?
Поскольку я не уверен, что это был он, я молчу.
— Нет, сегодня — никого. Правда, есть другие, но те появляются в разных приходах.
— Ну, расскажи мне тогда про них.
Я принимаюсь рассказывать. Она слушает меня внимательно, только изредка вставляет вопросы. Когда я умолкаю, она встряхивает головой.
— Если все они пользуются успехом, то я, пожалуй, не ожидала, что их тут так много. Даже в Риме было меньше.
Я пожимаю плечами.
— Это примета времени. Когда мы только приехали, нищих тоже было больше. Война порождает хаос.
Она дотрагивается пальцем до лба. Шрама теперь почти не видно, но она, похоже, все еще ощущает его.
— Есть ли новости, Бучино? Ты знаешь, что там сейчас творится?
Мы с ней не говорим о прошлом. Нам лучше смотреть вперед, а не оглядываться назад. Поэтому мне приходится хорошенько задуматься, прежде чем раскрыть рот: трудно сразу решить, о чем рассказать, а о чем умолчать.
— Папа бежал в Орвьето и сейчас пытается собрать деньги на выкуп, а его кардиналы вынуждены ездить на ослах, будто первые христиане. В Риме все еще хозяйничают солдаты, а от загрязненной воды и тухлого мяса уже началась чума и холера.
— А что слышно о наших? Что с Адрианой, Бальдассаре?
Я качаю головой.
— Если бы ты знал, ты бы мне сказал, правда? — спрашивает госпожа и не дает мне отвести глаза.
Я вздыхаю.
— Я бы тебе сказал.
Но я не рассказываю ей, что слышал о ямах, вырытых за городскими стенами, куда ежедневно сбрасывают сотню трупов и поливают негашеной известью: ни имени, ни могильного камня.
— А есть ли какие известия о других? Удалось ли бежать Джанбаттисте Розе?
— Не знаю. Кажется, Пармиджанино спасся, и Августо Вальдо тоже, хотя его библиотека погибла. Немцы топили печи его книгами.
— О Боже! А что сталось с Асканио?
Я снова мысленно вижу его — как он кидается в гущу кровопролития, обронив свою изящную книжицу.
— Про него ничего не слышно.
— А про его учителя, Маркантонио?
Я качаю головой.
— Значит, его нет в живых. Если бы он уцелел, обязательно добрался бы до Венеции. Здесь лучшие в мире печатные станки. — Она замолкает. — А наш кардинал? Он тоже погиб, — говорит она, и это уже не вопрос, а утверждение. Я ничего не отвечаю. — Знаешь, Бучино, я иногда вспоминаю ту ночь, когда ты вернулся с городских стен… Знай мы, как все дальше обернется, быть может, мы бы сразу сдались?
— Нет, — говорю я невозмутимо. — Если бы даже мы все знали заранее, мы бы поступили точно так же.
— Ах, Бучино! Ты иногда рассуждаешь, как моя мать!» Сожаление, Фьямметта, — это роскошь, которую может позволить себе только богачка. Время идет быстро, и ты должна бежать вместе с ним вперед, а не возвращаться назад. Всегда помни: каждый новый мужчина будет богаче прежнего». — Она трясет головой. — Ты только подумай, Бучино! Некоторые матери учат своих детей читать молитвы и перебирать четки, а я ко времени первой исповеди уже знала такие вещи, о которых не осмелилась бы заикнуться своему священнику. Ха! Да, хорошо все-таки, что она нас сейчас не видит.
Позади нас лодки со стуком ударяются об каменный причал. Солнце стоит высоко, но ветер пронизывает насквозь. Я чувствую, как он свистит в ушах, и поднимаю плечи, чтобы заслонить их хоть немного. В юности я иногда страдал от болей, которые змеей проникали в мою голову, и теперь я боюсь, как бы зимой эти боли не возобновились. В Риме, бывало, рассказывали ужасы про северные края: как у людей иногда замерзают пальцы по ночам и утром их едва удается согреть и оживить. Но моя госпожа окрепла уже настолько, что не даст холоду победить себя.
— Ну, — говорит она, и голос у нее уже другой, словно он изменился вместе с погодой. — Вот как мне все представляется. Если мы заменим церковников холостяками, прибавим всех дельцов и иноземных купцов с посланниками, то, пожалуй, рынок здесь не хуже римского. А если и все прочие женщины таковы, как те, кого мы видели сегодня, то, правильно одевшись, я смогу вытеснить любую из них.
Говоря это, она пристально смотрит мне в глаза, чтобы уловить там хоть малую тень сомнения. Капюшон у нее откинут, а волосы придерживает широкая лента с искусственными цветами, так что невозможно понять, какой они длины. Пусть эти украшения — подержанный товар, зато лицо — ее собственное. К концу своего римского периода моя госпожа позволяла молодым художникам измерять расстояния между своим подбородком, носом и лбом — так они искали идеальные пропорции. Но у них начинали дрожать руки от одного взгляда этих неистовых зеленых глаз, устремленных прямо им в глаза. А еще рассказывали, что, будучи обнаженной, она может укутаться в свои собственные волосы. Ее волосы! Вот — мое единственное сомнение.
— Знаю! Я сама об этом постоянно думаю. Но у Коряги есть кое-что на уме. Иногда она бывает в обителях, где лечит заболевших монахинь. Там торгуют локонами молоденьких послушниц. А еще она знает женщину, которая при помощи золотых нитей так искусно вплетает чужие волосы в собственные, что место скрепления остается незаметным. Мне кажется, стоит попробовать. Если мы будем дожидаться, когда отрастут мои, то к тому времени мне придется накладывать столько же мела на щеки, сколько кладет эта Сальвангола. У нас же еще есть деньги, правда? Сколько у нас осталось рубинов?
Я перевожу дух.
— Если не считать последнего, что я заложил, — то два, в том числе и самый крупный. И еще несколько хороших жемчужин.
— Неужели мы проели четыре рубина за полгода? Как же так?
Я пожимаю плечами:
— Мы же теперь целый дом кормим. Волосы у тебя снова растут, и лицо похорошело.
— Но ведь лекарства Коряги не слишком дороги, а?
— Не слишком. Но и не так уж дешевы. Мы поспорили, что ты быстро поправишься, так оно и вышло. Никто не ставит под сомнение ее искусство, но цену она запрашивает ведьмовскую, и в выгоде тут продавец.
— О, Бучино… Коряга — не ведьма!
— А вот люди судят иначе. Она здорово притворяется. Глаза выворочены наизнанку, а ходит она, как паук, у которого оборвали половину ножек.
