его мнѣ), со свѣчей въ рукѣ, вела мужа своего нзъ кабинета въ спальню, поддерживая его подъ-мышки. Я говорю вела, но слѣдовало бы сказать: тащила. Графъ волочился, съ мертвеннымъ лицомъ, закатившимися глазами и волосами на лбу.
Сомнѣнія не могло быть никакого: графиня влекла мертвецки-пьянаго человѣка. Я водился съ испивающими товарищами, и ошибиться мнѣ было трудно.
Тутъ же, какъ только я сказалъ самъ себѣ, что онъ безчувственно пьянъ, я сейчасъ и припомнилъ все: и случай на хуторѣ, и встрѣчу въ передней московскаго дома, и наконецъ этотъ болѣзненный видъ и позднее вставанье за послѣдніе пять-шесть дней. Не жалость, а злорадство, брезгливость, надменное омерзѣніе овладѣли мной, какъ только прошелъ первый моментъ изумленія. Вторая моя мысль обратилась къ ней. Ея образъ строгій, прекрасный, съ печатью скорби, пронесся предо мной опять совершенно такъ, какъ онъ прошелъ мимо меня по площадкѣ къ рамкѣ узкой коридорной двери. Я, взобравшись къ себѣ наверхъ, всплеснулъ руками и съ умиленіемъ прошепталъ:
— Святая мученица!
Я бросился бы къ ея ногамъ, еслибъ она стояла предо мною. И какъ я грозно каралъ самого себя, вспомнивъ, что кинулъ ей прямо въ глаза дерзкій, нахальный намекъ. Она, навѣрно, помнила просьбу: перевести поточнѣе французскую фразу: femme à crime. Не подозрѣвать ее, а преклоняться передъ ея горемъ, передъ гордой нравственной мукой, передъ тайнымъ униженіемъ, которымъ отравляется ея супружеская жизнь — вотъ что я долженъ былъ дѣлать.
И всѣмъ этимъ я преисполнился за одну ночь. Сходя утромъ внизъ, я чувствовалъ въ себѣ не безсловеснаго раба ея, но благоговѣйнаго союзника, страдающаго за нее каждымъ біеніемъ своего пульса. Не будь у меня никакой иной цѣли, я только для того остался бы въ этомъ домѣ, чтобы охранять ее, чтобы быть всегда наготовѣ броситься туда, куда она прикажетъ.
Цѣлый день я молчалъ и всматривался исподлобья въ то, что творилось вокругъ меня. Графъ показался только къ обѣду. Она была невозмутима, и я не смѣлъ глядѣть на нее пристально. На весь вечеръ я ушелъ въ контору и ночью жадно прислушивался къ малѣйшему шуму; но ничто не шелохнулось внизу, на площадкѣ.
Когда, на слѣдующій день, графъ позвалъ меня къ себѣ въ кабинетъ, я съ замѣтной брезгливостью подалъ ему руку и много-много процѣдилъ два-три слова; а онъ разглагольствовалъ битыхъ три часа, вводя меня въ свои высшія идеи. Я несказанно обрадовался одному: услыхалъ изъ устъ его сіятельства, что отъѣздъ его назначенъ черезъ два дня безотлагательно.
Чрезъ два дня онъ дѣйствительно уѣхалъ.
XXXII.
Мы очутились вдвоемъ. Я съ трудомъ скрывалъ свою радость. Должно быть, лицо мое такъ неприлично сіяло, что графиня въ первое же послѣ-обѣда замѣтила мнѣ:
— Погода начала хмуриться, но это на васъ нисколько не дѣйствуетъ!.. Завидный у васъ характеръ, Николай Иванычъ!
Мы бесѣдовали въ боскетной. Эта древняя хоромина замѣнила графинѣ ея голубую комнату на Садовой.
Тутъ только я дерзнулъ взглянуть на нее. Въ моемъ взглядѣ она, навѣрно, прочла все мое безпредѣльное преклоненіе передъ ея личностью, все сочувствіе ея тайному горю, внезапно открытому мною.
Она тоже поглядѣла на меня какъ будто строго; но въ ея зеленыхъ, глубокихъ глазахъ я прочелъ не строгость, а что-то, бросившее меня въ краску. (Краснѣть я и теперь еще не отучился совсѣмъ.)
— Вы ужь подружились съ Наташей? вдругъ спросила она.
— Не знаю какъ она, графиня, выговорилъ я глуповатымъ тономъ, но я бы очень хотѣлъ попасть въ ея друзья: она такая славная у васъ.
Чуть-замѣтная гримаса проскользнула по ея губамъ.
— Ее бы надо учить русской грамотѣ, да у меня терпѣнья нѣтъ, небрежно промолвила она.
— У васъ-то?! вскричалъ я невольно.
Она улыбнулась и отвѣтила съ удареніемъ:
— На другое найдется, но на это нѣтъ.
— Что-жь, графиня, обрадовался я, мнѣ приводилось не разъ учительствовать, терпѣнье у меня есть… вы бы меня осчастливили…
— Слишкомъ что-то сладко, Николай Иванычъ, счастье небольшое: моя дочь, кажется, не съ очень быстрой головой… Начните, если у васъ достанетъ времени.
И тотчасъ же она перешла къ дѣловой темѣ, какъ бы желая показать мнѣ, что не слѣдуетъ забывать про главную цѣль, стоящую выше всякихъ Наташъ.
Она мнѣ сообщила, что графъ уѣхалъ, совершенно довольный мною, и готовъ безусловно одобрить всѣ мои распоряженія.
Пришлось докладывать ей, какъ я думаю повести дѣло постепеннаго уничтоженія барщины и подготовлять крестьянскую общину къ волѣ и пользованію земельными угодьями. Я не побоялся даже сразу закинуть надежду, что, быть можетъ, графъ подаритъ имъ кое-какую землицу не въ счетъ выкупа, о которомъ тогда уже толковали, а то такъ и просто откажется отъ выкупа.
— Приведите его къ этому, сказала графиня сдержанно, что-нибудь онъ сдѣлаетъ. Я не-прочь подѣлиться съ крестьянами въ моихъ имѣньяхъ.
Я вопросительно поглядѣлъ на нее.
— Вамъ извѣстно, Николай Иванычъ, что графъ поручилъ вамъ только свои имѣнья. Я въ сторонѣ. Мнѣ, какъ вашей союзницѣ, не пристало пользоваться вашими услугами. Но все, что вы сдѣлаете, какъ распорядитель имѣній графа, то пригодится и моимъ крестьянамъ.
Я тогда не совсѣмъ понялъ эту деликатность; но полный смыслъ ея словъ вскорѣ открылся.
Мое главноуправительство получило для меня двойную цѣну: идти прямымъ путемъ къ самой лучшей цѣли, какую только могъ имѣть человѣкъ въ моемъ положеніи, и сближаться этимъ самымъ съ женщиной, предъ которой я такъ всепѣло преклонялся.
Вечеромъ того же дня, возвращаясь изъ конторы, я остановился въ коридорѣ передъ дверью въ залу. Оттуда неслись звуки рояля. Играла графиня. Въ Москвѣ я ни разу не слыхалъ ея игры, не обращалъ даже никакого вниманія на инструментъ, стоявшій въ залѣ. Музыка была для меня до той минуты terra incognita, а порыванія къ ней таились во мнѣ, даже въ предѣлахъ моего убогаго пѣвчества.
На цыпочкахъ вошелъ я и прислонился въ стѣнѣ, за печкой, бросавшей длинную тѣнь на полъ полуосвѣщенной залы. Звуки, выходившіе изъ-подъ пальцевъ графини, защекотали меня неиспытаннымъ еще ощущеніемъ. Въ нихъ было что-то милое, игривое, точно какой задушевный разговоръ, прерываемый шуткой и тихимъ смѣхомъ, гдѣ-нибудь въ уютномъ уголку, зимнимъ или осеннимъ вечеромъ. Пьеса скоро оборвалась. Графиня перевернула листъ тетради, сдѣлала небольшую паузу и заиграла совсѣмъ другое, — тихое, широкое, уносившееся неизвѣстно куда, безконечную какую-то грезу, въ которой звуки переливались чуть слышно и тонули въ дрожаніи неопредѣленныхъ и сладкихъ отголосковъ.
У меня защемило на сердцѣ, и небывалый слезы выступили нежданно-негаданно на глазахъ. Я закрылъ ихъ. Смолкли звуки и больше не возобновлялись.
— Кто тамъ? окликнулъ меня знакомый голосъ, отъ котораго я чувствовалъ каждый разъ внутреннюю дрожь.
Я вышелъ изъ своего теинаго угла.
— Это вы, Николай Иванычъ? Какъ
