после России. Когда она затем взяла курс на то, чтобы стать экономически самой сильной страной на континенте, внутриевропейский баланс сил изменился. В то время как в Германии это порождало разнообразные ожидания и требования, в других странах росли опасения относительно превосходства Германии. Чтобы противостоять таким опасениям, Бисмарк на начальном этапе проводил довольно оборонительную политику умиротворения и пытался найти определенный баланс в новом созвездии в Европе[13].
В том, что этот баланс не был найден, в немалой степени виноваты сами немцы. Аннексия Эльзаса и Лотарингии после 1870–1871 годов настолько обострила франко-германские отношения, что даже в долгосрочной перспективе не удалось достичь прочного баланса с западным соседом. Отделение этих регионов вопреки заявленной воле подавляющего большинства населения было постоянным источником французского национализма и внешней политики Парижа, ориентированной на реванш. Таким образом, Германская империя была вынуждена постоянно создавать новые констелляции и союзы, которые либо были направлены непосредственно против Франции, либо мешали другим формировать связи с ней.
В то же время международная политика долгое время велась традиционно, руками классической дипломатии, которая провоцировала и разрешала кризисы, вступала в союзы и выходила из них по усмотрению правительств, не будучи контролируемой общественным мнением и политическими массовыми организациями и не беспокоясь по их поводу. Однако начиная с 1890‑х годов основополагающие факторы международной политики изменились, так что традиционные внешнеполитические методы все чаще оказывались анахронизмом и не работали. Здесь следует особо отметить три изменения: во-первых, стремительный рост промышленного капитализма явно вышел за рамки национального государства. Промышленная продукция искала новые рынки сбыта, развитие транспортных технологий привело к тому, что объем внешней торговли вырос до немыслимых ранее высот, а финансовые рынки стали переплетаться на международном уровне. В результате множились не только связи между европейскими государствами, но и зоны трения между ними[14].
Во-вторых, национализм, значение которого неуклонно росло по всей Европе, становился все большей угрозой для традиционной структуры европейских держав. Особенно это коснулось великих многонациональных империй – Османской империи, Российской империи и Австро-Венгерской империи, в которых различные национальные меньшинства то тише, то громче призывали к созданию собственных независимых национальных государств, ставя под угрозу сплоченность и даже существование этих империй. Таким образом, количество потенциальных, а вскоре и реальных проблемных точек в Европе значительно увеличилось. Это было особенно заметно на Балканах, где стремление южнославянских народов к независимости столкнулось с силовыми интересами двух соперничающих великих держав – России и Австро-Венгрии. В последней четверти XIX века разбухание организованного национализма оказывало все большее влияние на направление внешней политики почти повсеместно. Таким образом, националистические эмоции стали важным, а вскоре и решающим фактором в международных отношениях, особенно во времена кризисов[15].
В-третьих, внешняя политика крупных европейских держав начиная с 1880‑х годов – а затем с 1890‑х годов все быстрее и больше – характеризовалась экспансией на другие континенты, которая в последующие двадцать пять лет выросла до настоящей империалистической лихорадки, от которой не убереглась ни одна крупная держава. Стремление к колониальным владениям первоначально было обусловлено экономическими факторами – или тем, что считалось таковыми. После того как промышленно развивающиеся государства Европы ощутили на себе последствия, казалось бы, неконтролируемых экономических кризисов 1870‑х годов, которые были связаны с перепроизводством, падением цен, банкротствами, безработицей и социальной напряженностью, приобретение рынков сбыта за пределами Европы казалось испытанным и проверенным противоядием от таких бед. С экономической точки зрения это не имело большого значения: рынки других промышленно развитых стран, а также внутренние рынки оказались несоизмеримо более важными сферами сбыта. С точки зрения добычи сырья и инвестиционных возможностей значение заморских зон влияния и владений европейских держав также было сильно переоценено. Рациональные коммерческие расчеты, однако, играли явно подчиненную роль. Но надо учесть и то, что до этого времени опыт глобальных экономических отношений подобного рода был невелик, и нельзя отрицать, что перспективы больших прибылей были заманчивыми[16].
Но вскоре империалистические устремления стали определяться больше политическими и идеологическими мотивами, чем экономическими. Индустриализация с ее новыми техническими и научными возможностями принесла такое необычайное усиление военной мощи и – особенно в связи с питавшимся ею национализмом – такой рост национального самосознания, что стремление к захвату заморских территорий можно интерпретировать еще и как выражение безудержно растущего прогрессизма и сознания собственной миссии у европейцев. В то время как экспансионистские устремления в пределах своего континента всегда были связаны с опасностью большой европейской войны, гонка за последние регионы мира, еще не управляемые европейцами, стала излюбленным элементом постоянной конкуренции между европейскими державами, которые постоянно мерялись друг с другом в экономическом, культурном и военном плане и сделали приобретение колоний мерилом престижа и успеха.
Стремление к захвату заморских колоний было тесно связано с широко распространенным убеждением в превосходстве «белого человека» над африканцами и азиатами, чья «отсталость», казалось, доказывала превосходство европейцев. Многочисленные доктрины естественной иерархии между расами, существовавшие еще в домодерные времена, теперь в онаученной форме обретали приверженцев по всей Европе, и, что еще важнее, в колониях они обретали поле для практического применения.
Германия была здесь особым случаем, поскольку приобретение колоний началось относительно поздно, экономические выгоды были особенно малы, а политически мотивированные цели экспансии были особенно ярко выражены. Если Бисмарк вначале стремился лишь к неофициальным зонам влияния и лишь под давлением согласился на приобретение заморских владений, в 1880–1890‑х годах несколько территорий были официально поставлены под власть Германии. Эти земли были разбросаны в Восточной, Западной и Юго-Западной Африке, в Азии и Тихоокеанском регионе и не подавали больших надежд на получение даже в долгосрочной перспективе крупных прибылей от эксплуатации их в качестве источников сырья или новых рынков сбыта. Здесь неэкономические соображения как были решающими с самого начала, так и остались: приобретение заморских владений служило прежде всего повышению национального престижа, а также предлагало национальную задачу, способную, по словам самого канцлера, зажечь энтузиазм немцев. Более того, все более влиятельным становилось мнение, что заморская экспансия необходима, чтобы решить проблему «перенаселения» Германии, на которую многие сетовали, путем эмиграции – но не в чужие страны, такие как США или Канада, а на «собственные» территории за океаном. Это якобы понизило бы или вовсе устранило бы социальную напряженность и опасности «массового общества». Империализм, как надеялись многие, помог бы удовлетворить национальную потребность в признании и преодолеть внутренний раскол нации.
В то время как подобные мечты о Германии как мировой колониальной державе порождали большие надежды на будущее, внешняя политика в самой Европе оказалась трудоемкой и сложной. Поскольку возвращение Эльзас-Лотарингии или даже изменение ее
