Это не нужно ни вам, ни ему.
– И?
– Если вы назначаете лечение по формальному признаку, ставите пациента на самообслуживание, не надо ждать, что он придет и скажет: «Доктор, все голоса я выдумал, чтобы избежать уголовной ответственности, на самом деле их нет, а я осознал, как нехорошо притворяться больным, и больше никогда так не буду». Он это знает, вы это знаете. И этого более чем достаточно. Если такой пациент говорит, что лечения ему хватит, то это означает, что лечения ему хватит, и не надо лезть к нему в душу в поисках признания и раскаяния. Это позволит человеку сохранить лицо. Он сыграл в игру. Мы сыграли в игру. И разошлись как в море корабли. Человек может простить все, кроме утраченного достоинства. Помогите ему его сохранить.
Хотя у меня был случай, когда я помог одному человечку косить.
Наши с ним отношения длились больше года. Он пытался симулировать все: от слабоумия с нарушениями поведения до эпиприпадков и «голосов». Он несколько месяцев терпел чудовищные дозировки нейролептиков, но продолжал настаивать на своем. Он был похож на бледную тень и мог передвигаться только держась рукой за стену. Его стойкость ставила меня в тупик и восхищала. У него было достоинство, которое невозможно даже задеть. И сдался я. Я отменил ему все медикаменты и, когда он немного пришел в себя, вызвал для разговора. Выгнал из кабинета всех свидетелей и признал, что он победил. Единственное, что я могу сделать, сказал я ему, – научить, как изображать болезнь. Он ничего мне не ответил, только кивнул.
На протяжении примерно недели перед тем, как он уехал на экспертизу, я объяснял ему теорию и показывал на примере других пациентов отделения, как выглядит клиническая депрессия. И у нас с ним получилось. Почти. Экспертиза не смогла разобраться в вопросе его вменяемости, но признала временно невменяемым и нуждающимся в лечении на ближайшие полгода. С последующим проведением повторной экспертизы.
Значит, видимо, в очень редких случаях косить можно.
Педофилы
Неоднозначная вещь и вечная головная боль – это «табуированные» статьи. Статьи за преступления на сексуальной почве. Проблемы с ними начинаются с самого прибытия подозреваемых в таких преступлениях в изолятор. Они всегда неоднозначны, и во избежание потенциальных конфликтов и режим, и опера стараются их сбросить на мое отделение. Под любым предлогом. Мне же они тоже ни за чем не нужны, особенно когда их много.
Проблема вот в чем. От ментов они приезжают уже «накачанные». Менты очень любят стращать их историями, как над ними будут издеваться в изоляторе. А реальность в том, что они никому не сдались и никто издеваться не собирается. Но они уже сами себя так накрутили, что боятся собственной тени, и основной риск с ними – это членовредительство и суициды.
Почему-то большинство людей, которые проходят по этим статьям, имеют слабую, мягкую, подверженную внешнему влиянию психику, а еще они капризны и истеричны. Не все. Но очень многие. И со временем, даже если опера подобрали им спокойную камеру, где их никто и пальцем не трогает и даже, наоборот, все относятся к ним с пониманием и стараются помочь, они все равно продолжают накручивать себя, и тут уже приходится забирать их к себе или после их слез, соплей и уговоров, или после неуклюжих попыток членовредительства.
Обычно им нужно от нескольких недель до нескольких месяцев, чтобы освоиться в новых условиях и перестать нуждаться в опеке. Но бывали и случаи, когда их было реально опасно выписывать с психиатрического отделения на режимный корпус. В основном это касалось тех, в чьих деяниях фигурировали совсем маленькие дети, скажем до девяти лет. С теми, у кого были подростки, немного попроще.
Персонажи, совершающие преступления против личности, особенно на сексуальной почве, всегда выделяются из общей массы заключенных. У меня был один санитар, неглупый парень. Закончил мореходное училище. Так вот, когда я его спрашивал, что он думает о том или ином арестанте с «табуированной» статьей, то у него был единственный критерий. Он мог сказать: «Да, похоже на подставу» или «Не, статья его. Сладенький он». Я не буду развивать эту мысль, его мнение имело больше чувственное обоснование, нежели критическое. Но он, похоже, всегда оказывался прав. И со временем я научился видеть те признаки, которые он тоже видел, но не мог объяснить словами.
Обычно люди, которых закрыли по подозрению в сексуальном преступлении, нехотя говорят о содеянном. И дело здесь не столько в нарушении закона, сколько в понимании аморальности содеянного. С такими приходилось общаться без свидетелей. Один на один.
Я не следователь и не судья. У меня никогда не было цели детально восстановить картину преступления. Мне было важно понять, действительно ли человек совершал то, в чем его обвиняют, так как нередко такие тяжелые статьи используются в своих целях сотрудниками (к примеру, для поднятия раскрываемости) или родственниками (к примеру, для решения жилищного вопроса). В реалиях нашей страны, увы, такие манипуляции не редкость.
Но независимо от того, обоснованное обвинение или нет, человек не хочет о нем говорить. Из материалов уголовного дела мне было доступно только обвинительное заключение. Этого мало, но для начала достаточно. Я смотрел в эту бумагу и спрашивал: «То, что здесь написано, – ваше?» И дальше внимательно смотрел на реакцию. Вариантов ответа было несколько.
Человек или прямо соглашается, что статья его, или мнется, жмется, но тоже соглашается. Это хорошо. И я не интересовался, кто там кого и сколько раз. Только если он рассказывал сам. А у таких нередко есть потребность, внутренняя потребность, рассказать о себе и случившемся. К примеру, у меня был пациент, который развращал с девяти до двенадцати лет своего пасынка, сына жены от первого брака. Это продолжалось более трех лет, и спалился он случайно, когда фотографии, что он делал, нашли сотрудники ФСБ, которые смотрели содержимое его компьютера по подозрению в какой-то коррупции. Эта тайна, которую он носил в себе, его тяготила, он не мог ни с кем об этом поговорить. Он понимал ответственность. Но все равно не мог остановиться. И все эти годы он готовился к тому, что его могут поймать. Наш разговор был большим облегчением для него. Естественно, у него были и тревога, и бессонница, и прочие штуки, характерные для острой реакции на стресс. Но, после того как я его стабилизировал, он стал полностью адекватен и больше не нуждался в моей помощи.
Другой сценарий: человек с ходу заявляет, что его оклеветали и статья не его. Это тоже хороший вариант. Но здесь я уже начинал расспрашивать, что привело к такому занятному результату, как то, что мы беседуем об этом в моем кабинете. Опять же – или это внутрисемейный конфликт, или менты. Вот чудовищный пример. Электрик средних лет. Жена, двое детей, признаки алкоголизма и черная сумка для инструмента, куда влезала пара полторашек дешевого пива. И вот стоит он недалеко от своего дома, чуть в стороне от крыльца магазина, где и купил это пиво. К нему подходят две девчули лет по 12–13 из «социально неблагополучных семей». И начинают до него докапываться. В прямом смысле этого слова.
– Дяденька, а сколько времени?
– Семь вечера.
– Дяденька, а у тебя есть сигаретка?
– Нет.
– Но ты же куришь, значит, есть!
– Нет, это последняя была.
– Дяденька, а угости пивом.
– Нет.
– Дяденька, ну у тебя две баклажки, угости пивом.
И тут мужик в сердцах не сдержался и говорит:
– А может, вам еще и … показать?!
– А давай, дяденька!
И этот товарищ не нашел ничего лучше, чем расстегнуть штаны и достать свой «болт». Все же пива он уже выпил. Как назло, именно в этот момент проезжал наряд ППС, и менты, вместо того чтобы просто дать этому дегенерату по морде или, на худой конец, закрыть его по хулиганке, «раскрывают» особо тяжкое преступление – действия сексуального характера в отношении лиц, заведомо не достигших четырнадцатилетнего возраста. И как такому вот человеку объяснить сначала, за что он попал в СИЗО, а спустя полгода – за что он получил 14 лет? Как тут не полезть в петлю?
Межличностные разборки, где одна сторона использует уголовно-исполнительную машину то для удовлетворения меркантильных интересов, то для самоутверждения, а то и просто по глупости, – отдельный вид ублюдочности. Здесь
